Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества Страница 73

— Рано или поздно всегда начинаешь играть в открытую, — сказала Паддл.

И вот, после почти восемнадцати лет совместной жизни, близкие подруги и компаньонки теперь практически расстались.

Глава тридцать восьмая

Вилла «Кипарис» в Оротаве была построена на мысе над Пуэрто. Она называлась так из-за прекрасных кипарисов, которых было много в просторном саду. В Пуэрто были смех, крики и пение, когда телеги, запряженные быками, наполненные ящиками бананов, скрипя и спотыкаясь, ехали вниз, на пристань. В Пуэрто, можно сказать, вечно шла торговля, потому что за пирсом ждали грязные пароходы, увозившие фрукты; но вилла «Кипарис» стояла в гордом одиночестве, как испанский гранд, видевший лучшие дни — чувствовалось, что здесь терпеть не могут торговлю.

Вилла была старше, чем улицы Пуэрто, хотя ее почтенные камни заросли травой. Она была старше, чем самые старые виллы на холме, известном как старая Оротава, хотя ее ставни с зелеными решетками выгорели добела на солнце за долгие годы в тропическом климате. Она была такой старой, что ни один крестьянин не мог сказать точно, когда она появилась; записи об этом были утрачены, если когда-либо существовали — ведь ее история интересовала лишь ее владельца. А ее владелец всегда был в Испании, и его управляющий, отвечавший за ремонт, был слишком ленивым, чтобы беспокоиться из-за мелочей. Какая разница, когда был заложен первый камень, или кто его заложил? Ведь вилла всегда хорошо сдавалась… он зевал, сворачивал сигарету, зализывая бумагу кончиком толстого красного языка, и наконец отправлялся поспать на солнышке, чтобы увидеть во сне приличные комиссионные.

Вилла «Кипарис» была низким каменным домом, который когда-то был окрашен в лимонный цвет. Его ставни были зеленее, чем холм, ведь каждые лет десять или около того их перекрашивали. Все его главные окна смотрели на море, лежавшее у подножия небольшого мыса. В доме были большие мрачные комнаты с грубыми мозаичными полами и стенами, покрытыми древними фресками. Некоторые из этих фресок были примитивными, но священными, другие — примитивными, но куда менее священными; однако все они так сильно стерлись, что это уберегало арендаторов от шокирующего контраста. Мебель, хотя и хорошая в своем роде, была мрачной, и, более того, ее было ужасно мало, ведь владелец был слишком занят делами в Севилье, чтобы посещать свою виллу в Оротаве. Но одним достоинством старый дом обладал несомненно: его сад был настоящим Эдемом, где царило первобытное стремление к продолжению рода. Там было жарко от солнца и от текущего древесного сока, и даже тень удерживала жар среди его зелени, а мужественное произрастание цветов и деревьев придавало ему странный, волнующий аромат. Эти деревья долгое время были убежищем для птиц, от удодов в гнездах до диких канареек, которые пели хором в ветвях.

Стивен и Мэри прибыли на виллу «Кипарис» вскоре после Рождества. Они провели Рождество на борту корабля, и, высадившись, остались на неделю в Санта-Крус, прежде чем проделать долгий, трудный путь в Оротаву. И, как будто судьба была к ним благосклонна — а может, и неблагосклонна, кто может сказать? — сад выглядел на закате краше обычного, почти как в мелодраме. Мэри глядела вокруг, распахнув глаза от удовольствия, но через некоторое время ее глаза, как всегда в последнее время, остановились на Стивен; а неуверенные, грустные глаза Стивен отвернулись, скрывая в своей глубине любовь к Мэри.

Вместе они обошли виллу, и, когда закончили, Стивен засмеялась:

— Не так уж много здесь вещей, правда, Мэри?

— Да, но этого достаточно. Кому нужны столы и стулья?

— Ну, если ты довольна, то и я тоже, — сказала ей Стивен. И действительно, пока что они обе были очень довольны виллой «Кипарис».

Они обнаружили, что домашняя прислуга состоит из двух крестьянок; полная улыбчивая женщина по имени Конча, которая, согласно давней традиции острова, повязывала голову белым полотняным платком, и девушка, чьи черные волосы были тщательно уложены, а щеки явно напудрены — это была племянница Кончи, Эсмеральда. Эсмеральда выглядела сердитой, но, может быть, потому что глаза ее очень сильно косили.

В саду работал красивый мужчина по имени Рамон вместе с Педро, шестнадцатилетним юнцом. Педро был беспечным, не по годам развитым и прыщавым. Он ненавидел простую работу в саду; что он любил, по словам Рамона — это катать туристов на отцовских мулах. Рамон довольно прилично говорил по-английски; он нахватался слов от приезжих съемщиков и гордился этим, поэтому, занося багаж, он то и дело останавливался, чтобы делиться сведениями. Мулов и ослов лучше нанимать у отца Педро — у него прекрасные мулы и ослы. Брать в проводники лучше Педро, а не кого-то еще, потому что не будет никаких неприятностей. Конча пусть все закупает — она честная и мудрая, как Пречистая Дева. И лучше никогда не ругать Эсмеральду, она ведь обидчивая из-за своего косоглазия, и ее легко задеть. Если задеть сердце Эсмеральды, она уйдет из этого дома, и Конча вместе с ней. На островах женщины часто бывают такими — стоит только огорчить их, и, per Dios[68], ваш обед сгорел! Они уйдут, даже не досмотрев за вашим обедом.

 — Вы приходите домой, — улыбался Рамон, — и вы говорите: «Что горит? На моей вилле пожар?» Потом вы зовете и зовете, нет ответа, все ушли! — и он широко разводил руками.

Рамон сказал, что цветы лучше покупать у него:

— Я срежу свежих цветов из сада, когда хотите, — мягко уговаривал он. Даже на своем ломаном английском он говорил с мягким, довольно певучим акцентом местных крестьян.

— Но разве это не наши цветы? — спросила удивленная Мэри.

Рамон покачал головой:

— Ваши, чтобы смотреть, ваши, чтобы трогать, но не ваши, чтобы срезать, только мои, чтобы срезать — я продаю их, как часть моей маленькой платы. Но вам я продам очень дешево, сеньорита, ведь вы похожи на santa noche[69], от которой наши сады так сладко пахнут ночью. Я покажу вам нашу прекрасную santa noche.

Он был худой, как щепка, и смуглый, как каштан, и его рубашка была невероятно грязной, но он шел с королевским видом, ступая своими босыми загрубевшими ступнями со сломанными ногтями.

— Этим вечером я сделаю вам подарок из моих цветов; я принесу большой букет tabachero[70], — заметил он.

— О, вам не нужно это делать, — возразила Мэри, доставая кошелек. Но Рамона это явно задело:

— Я сказал. Я дарю вам tabachero.

Ужин состоял из местной рыбы, жареной в масле — у рыбы были довольно странные очертания, и масло, как показалось Стивен, было слегка прогорклым; еще был маленький, но довольно мускулистый цыпленок. Но Конча принесла большие корзины фруктов; мушмулу, еще теплую, прямо с дерева, маленькие и душистые местные бананы, апельсины, настолько сладкие, что с них будто капал мед, черимойи и гуавы — все это принесла Конча, а еще бутылку мягкого желтого вина, которое так любят островные испанцы.

Снаружи, в саду, была сияющая темнота. Ночь была в какой-то дымке, голубой дымке, характерной для Африки, которую редко можно увидеть в более спокойном климате, если вообще можно увидеть. Теплый бриз ерошил эвкалиптовые деревья, и их острый запах настойчиво мешался с густым ароматом гелиотропа и дурмана, со сладким, но грустным ароматом жасмина, со слабым, безошибочно различимым запахом кипариса. Стивен зажгла сигарету:

— Выйдем наружу, Мэри?

Они постояли с минуту, глядя на звезды, что были намного крупнее и ярче, чем звезды в Англии. С пруда на дальней стороне виллы слышалось странное хриплое пение бесчисленных лягушек, которые пели свои доисторические любовные песни. Упала звезда, прочертив темноту до самой земли.

Потом сладость, которой была наполнена Мэри, казалось, растворилась и смешалась с этой настойчивой сладостью сада, со смутным голубым ореолом африканской ночи и со всеми звездами на их бесконечных орбитах, и Стивен готова была заплакать из-за тех слов, которые не следовало говорить. Ведь теперь, когда здоровье этой девушки начало поправляться, ее молодость становилась даже более явной, и что-то в этой юности Мэри, страшной и беспощадной, как обнаженный меч, вставало в такие минуты между ними.

Маленькая холодная ладонь Мэри скользнула в ладонь Стивен, и они вместе пошли до края мыса. Долго они глядели вдаль, поверх моря, и мысли их были друг о друге, как всегда. Но мысли Мэри были нечеткими, и из-за странной неудовлетворенности, которой она была наполнена, она вздохнула и придвинулась ближе к Стивен, которая вдруг обняла ее за плечи.

Стивен спросила:

— Ты устала, моя маленькая? — и ее хриплый голос был бесконечно нежным, так, что слезы навернулись на глаза Мэри.

Та ответила:

— Я ждала так долго, так долго, всю свою жизнь — и теперь, когда я наконец нашла тебя, я не могу приблизиться к тебе. Почему? Скажи мне.