Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества Страница 75

— Я слишком много прошу, ты права. Это слишком. Мне пришлось высказать все это тебе — прости меня, Мэри.

Но Мэри повернулась к ней, глаза ее горели:

— И ты можешь так говорить — ты, когда только что сказала, что любишь меня? Какое мне дело до того, что ты сейчас мне рассказала? Какое мне дело до того, что думает мир? Какое дело мне до всего на свете, кроме тебя, такой, как ты есть — я люблю тебя такой, какая ты есть! Неужели ты думаешь, что я плачу из-за того, что ты мне рассказала? Я плачу, потому что вижу твое милое лицо со шрамом… вижу, какое оно несчастное… Разве ты не понимаешь, что я принадлежу тебе, Стивен, вся как есть?

Стивен наклонилась и стала робко целовать руки Мэри, потому что больше она не могла найти слов… и этой ночью они не были разделены.

Глава тридцать девятая

Странным, хотя и совершенно естественным для них казалось это новое, пылкое счастье; в нем было что-то прекрасное и настоятельное, что лежало почти за пределами их воли. Чем-то первобытным и извечным, как сама Природа, казалась Мэри и Стивен их любовь. Ведь теперь они находились в хватке Творения, его всепоглощающего стремления творить; стремления, которое иногда слепо рвется вперед, как по плодородным, так и по бесплодным каналам. Эта почти невыносимая жизненная сила, не подверженная воле, схватила их и сделала частью своего существования; и те, кто никогда не создали бы новую жизнь, все же были в эти минуты одним целым с потоком жизни… О, великое и непостижимое неразумие!

Но за пределами этой бурной реки лежали нежные, тихие бухты отдохновения, где тело могло покоиться в довольстве, а губы шептали праздные слова, а взгляды подергивались золотой дымкой, которая ослепляла их, раскрывая им всю красоту. Тогда Стивен протягивала руку и притрагивалась к лежавшей рядом Мэри, счастливая лишь от того, что чувствовала ее рядом. Часы текли к рассвету или закату; цветы открывались и засыпали в изобильном саду; и иногда, если это был вечер, нищие с песнями приходили в сад; оборванные люди, которые ловко играли на гитарах и пели песни, старинные мелодии которых вели свое начало из Испании, но слова их шли прямо из сердца этого острова:

«О ты, любимая моя, ты маленькая и простодушная;Твои губы прохладны, как море на восходе луны.Но за луной всегда приходит солнце,За вечером всегда приходит утро;Море согревается под поцелуями солнца,Пусть так же мои поцелуи согреют твои губы,О любимая моя, маленькая и простодушная!»

И теперь Мэри больше не приходилось беспокойно вздыхать, ей не хотелось больше прильнуть щекой к плечу Стивен; ведь ее законное место было в объятьях Стивен, и там была она, сраженная покоем, который нисходит в такие минуты на всех счастливых влюбленных. Они сидели вместе в маленькой бухте, из которой были видны долгие мили океана. Вода вспыхивала закатным светом, потом приобретала нежный, почти неразличимый пурпурный оттенок; потом, вновь зажженная африканской ночью, она сияла в странном темно-синем ореоле, прежде чем поднималась луна.

«Твои губы прохладны, как море на восходе луны.Но за луной всегда приходит солнце».

И Стивен, держа девушку в своих объятьях, чувствовала, что она действительно была для Мэри всем — отцом, матерью, другом и любовником, всем; и Мэри тоже была всем для ней — ребенком, другом и возлюбленной, всем. Но Мэри, поскольку она была женщиной с головы до ног, отдыхала без мыслей, без экзальтации, без вопросов; ей не нужны были вопросы, ведь теперь у нее было лишь одно — Стивен.

Время, самый беспощадный противник влюбленных, равнодушно шло к весне. Был март, и внизу, в шумном Пуэрто, вовсю цвели бугенвиллии, а в старом городе Оротава зацветали огромные кусты, тяжелые от белых камелий. В саду виллы зацвели апельсиновые деревья, а маленькая бухта, откуда было видно море, была покрыта старыми глициниями, мощные стволы которых были втрое толще, чем их поросль. Но, несмотря на преследовавшую их тень сожаления при мысли о том, чтобы покинуть Оротаву, Стивен была глубоко и благодатно счастлива. Такого счастья она никогда не достигала, и оно принадлежало ей, завладев ее телом и душой — и Мэри тоже была счастлива.

Стивен, бывало, спрашивала ее: «Я делаю все, чтобы ты была довольна? Скажи мне, есть что-нибудь на свете, что тебе нужно?» И Мэри всегда отвечала одно и тоже — она серьезно говорила: «Только ты, Стивен».

Рамон начал размышлять о них, этих двух англичанках, которые так преданы друг другу. Он пожимал плечами: Dios[73]! Что в том за важность? Они любезны с ним и исключительно щедры. Если у старшей безобразный красный шрам через всю щеку, то младшая, кажется, не замечает его. Зато младшая прекрасна, она прекрасна, как santa noche… однажды она найдет себе настоящего мужчину, который полюбит ее.

Что до Кончи и Эсмеральды с сердитыми глазами, их языки были связаны неправедными доходами. Они богатели благодаря полному равнодушию Стивен к таким мелочам, как цены на сахар и свечи. Косые глаза Эсмеральды были довольно зоркими, но она говорила Конче: «Ничего я не вижу». И Конча отвечала: «Да и я ничего не вижу; лучше считать, что здесь не на что смотреть. Они богаты, и старшая очень беспечна — она мне полностью доверяет, а я делаю, что могу. Она так захвачена своей amighita[74], что я, кажется, могла бы ее совсем ограбить! Quien saber[75]! Конечно, чудные они, эти двое — но я слепая, и лучше оставаться слепой; как бы то ни было, они всего лишь англичанки!»

Но Педро был сильно задет, ведь Педро влюбился в Мэри, и теперь ему приходилось оставаться в саду, когда они со Стивен ездили в горы. Теперь они явно хотели оставаться наедине, а еду, которую брали с собой, набивая в карманы. Была весна, и Педро был глубоко влюблен, и потому он вздыхал, ухаживая за розами, вздыхал и топал башмаками по твердой земле, и строил непочтительные гримасы добродушному Рамону, и убивал мух с мрачным отчаянием, и пел вполголоса томительные песни:

«Ай! Ты как гора рядом со мною.Если бы растопить твои девственные снега…»

— Если бы наподдать тебе пониже спины! — усмехался Рамон.

Однажды вечером Мэри на своем ломаном испанском попросила Педро спеть. И вот Педро пошел и принес гитару; но, когда он стал петь перед Мэри, то мог выдавить из себя лишь старую детскую песенку, в которой ничего не было ни о желании, ни о страсти:

«Я родился на рифе, который омывает море;Это часть Испании, под названием Тенерифе.Я родился на рифе»,

— пел несчастный Педро.

Стивен жалела долговязого парня с глазами, больными от любви, и, чтобы утешить его, предложила ему деньги, десять песет — ведь она знала, что эти люди придавали большую важность деньгам. Но Педро, казалось, даже стал выше ростом, когда мягко, но непреклонно отказался от этого утешения. Потом он вдруг разразился слезами и убежал, забыв свою маленькую гитару.

Дни были слишком короткими, и ночи теперь тоже были короткими — весенние ночи, полные нежного тепла и невероятного сияния луны. И, поскольку они обе чувствовали, как что-то уходит прочь, они обратили свои мысли к будущему. Будущее подходило совсем близко; меньше чем через три недели они должны были выехать в Париж.

Мэри вдруг прижималась к Стивен:

— Скажи, что ты никогда не покинешь меня, любовь моя!

— Как я могу жить дальше, если покину тебя?

Так их разговоры о будущем часто переходили в разговоры о любви, которая не знает о времени. На их губах, как в их сердцах, были слова, которые раньше говорили друг другу бесчисленные влюбленные, ведь любовь — самое сладкое из тех повторений, что когда-либо замыслил Творец.

— Обещай, что никогда не перестанешь любить меня, Стивен.

— Никогда. Ты ведь знаешь, что я не смогу, Мэри.

Даже им самим эти клятвы казались глупыми, такими несоразмерными с их значением. Язык иногда слишком мал, чтобы вместить чувства души и ума, которые каким-то образом пробуждают ответ в наших душах.

И теперь, когда они взбирались по высокому холму к старому городу Оротава по пути в горы, они останавливались, чтобы до мелочей рассмотреть какие-нибудь цветы или чтобы взглянуть вниз, на узкие тенистые переулки. И, когда они добирались до прохладных высокогорий и отпускали своих мулов мирно пастись, они сидели, рука в руке, глядя вниз с пика, пытаясь запечатлеть эти картины в своем уме, потому что все проходит, а они хотели это запомнить. Колокольчики на шеях коз нарушали сладкую тишину и еще более глубокую тишину их мечтаний. Но звук этих колокольчиков тоже был сладостью, частью их мечтаний, частью тишины; ведь все, казалось, было сплавлено в одно целое, как были единым целым эти двое.