Илья Штемлер - Архив Страница 75

– Женечка, цветы хотят пить. Срочно какую-нибудь вазу.

Она поставила Колесникова в затруднительное положение. Найти вазу в их доме, да еще под такие цветы?! А когда-то вазы были, и какие! Севрского фарфора, тонкостенные, с расписными фавнами. Или хрустальные, толстые, с глубоким рисунком нового автомобильного протектора… Все исчезло после смерти бабушки Аделаиды.

– А бутылка из-под кефира? – Колесников вовсе не шутил.

– Лучше бросить в холодную воду, – догадливо улыбнулась Чемоданова. – Где у тебя ванная комната?

Ванна в доме была, и, кстати, в приличном состоянии.

Шумно разрешив эту проблему, они втроем полюбовались на прильнувшие к воде пунцовые розы в ворохе зеленых остреньких листочков.

– Что-то в этом есть языческое, – заметил Колесников и засуетился. – Что же вы не раздеваетесь? – И бросился помогать Чемодановой.

Янссон уже освоился. Повесил пальто, кепи, поставил к стене «дипломат»

– Послушайте, а не отправиться ли нам всем потом в ресторан? – предложил он, рассматривая себя в зеркало, что висело у двери Он видел устремленный на него открыто любопытный и смущенный взгляд Колесникова.

– А вы еще ничего, Николай Павлович, вы еще смотритесь, – Чемоданова игриво склонила голову, разглядывая Янссона.

– Конечно, – поддакнул Колесников. – Отличное питание плюс электрификация всей страны.

Янссон не знал, как ответить, лишь хмыкнул и направился в комнату, подчиняясь жесту хозяина квартиры. Показная бравада не могла скрыть смятения Колесникова. Между телефонным звонком Чемодановой и этим визитом прошло полчаса, не более. Пол в коридоре и на кухне еще не успел просохнуть, а кучку мусора в углу комнаты Колесников невинно укрыл от постороннего взгляда новым зеленым совком.

– О… это ваша комната? – вежливо одобрил Янссон.

– Это его пещера, – проговорила Чемоданова.

После того как из квартиры съехала тетка, Колесников рьяно взялся за благоустройство. Подкрасил книжные полки, что собственноручно соорудил лет десять назад. Повесил три иконки, полученные вместо денег от служителя церкви Богородицы за приведение в порядок приходского архива. Покрыл лаком шкаф, отчего старенький шкаф выглядел словно экспонат музея. А главное, отциклевал пол, на что убил уйму времени… И сейчас, войдя в комнату следом за своими гостями, он как бы заново разглядывал свое обиталище, стыдясь убожества представшей перед глазами картины. Все, кроме книг, казалось придуманным, холодным, не его, словно снятым с чужого плеча… Почему так? Только несколько минут назад ему казалось все вполне достойным. Неужели он так стеснялся своего… незнакомого родственника? Ну да черт с ним, в конце концов. Что он Янссону, что ему этот Янссон, мысленно каламбурил Колесников с тоской под ложечкой… Надо что-то предпринять отвлекающее, не думать о том, что единит его с Янссоном. Он стыдился себя, тетки Киры, ее новоявленного мужа-проводника. Не хотелось навязывать этому славному, видимо, человеку, свои проблемы, тяжелые, точно жернова.

– Знаете, Николай Павлович, у меня просьба… Прежде чем вы просмотрите мои выписки, расскажите о смысле вашего интереса… В чем суть вопроса, что ли.

– О, понимаю, понимаю, – вскинул фалды пиджака Янссон и присел.

– Коротко. В двух словах.

– В двух словах, – согласился Янссон.

В серебристом пиджаке, кремовых брюках и черных узконосых туфлях, он походил на большую экзотическую птицу, невесть каким образом попавшую в старую клетку. Учуяв в этой картинке невольный укор, Янссон ссутулился, сжал коленями кулаки. Но по мере своего рассказа он распрямлялся и уже не думал о внешнем впечатлении.

Незадолго до того как покинуть Россию, дед Янссона, Зотов, Петр Алексеевич, подал прошение в Медицинский департамент о продаже населению его аптекой нового препарата. Лечил он от недугов, связанных с расстройством мозгового кровообращения. После инсультов, различных ушибов или даже атеросклеротического происхождения. Департамент принять препарат воздержался. Потребовал доработки, дескать, один из компонентов является стратегическим материалом. Дед занялся разработкой нового метода синтеза, а тут подоспел отъезд, и дед уехал, оставив все записи лабораторных исследований, – он же работал не в своей аптеке, а у хозяина. Да и не один, с другими фармацевтами. Правда, всему голова был он… Как-то Янссон, разбирая семейные документы, обратил внимание, что одна из работ, проведенная дедом, по своему эффекту значительно превосходит существующий девикан и более современный кавинтон. С этого все и началось… Если довести до ума методику деда по синтезу, можно предположить, что результат превзойдет все известные аналоги… Так, если коротко.

– И еще есть одно обстоятельство, – загадочно закончил Янссон. – Но об этом потом, когда я ознакомлюсь со всем материалом.

– Да, но дело осложняется тем, что…

– Я уже сказала о спецхране, – перебила Колесникова Чемоданова.

– Такое вот препятствие, – вздохнул Колесников. – Но может быть, достаточно и открытого материала. Там много всяких описаний, формул, цифр…

– Ну… а когда кончается срок секретности? – с раздражением произнес Янссон. – С тех пор прошло почти семьдесят лет. Во всех странах есть срок давности… Десять, двадцать, сто лет. Но он есть!

– К сожалению, у нас нет закона об архивах. У нас секретность не имеет срока давности… Часть документов по фармакологии причислили к оборонному материалу и провели через Министерство внутренних дел. А это – гроб.

– Не будем торопиться, Николай Павлович. Посмотрите записи Колесникова, – рассудила Чемоданова. – В понедельник ознакомитесь с подлинниками. Может быть, и этого будет достаточно.

Свет из торцевого окна отдавал себя кухне, выделяя для коридора лишь малую толику скупого декабрьского дня. И от этого – розетка, выключатель, какие-то картинки из журнала «Огонек», наклеенные еще теткой, вдавливаясь в стену, расширяли прихожую. Приглушенный лязг лифта, казалось, шибанул Колесникова. Он замер, вытянул шею и посмотрел на входную дверь. Переждал немного и вздохнул, вроде пронесло.

– Не придет, не придет, – успокоила Чемоданова. – Трусишка зайка серенький. Чего ты боишься? Столкнуть ее с Янссоном?

Колесников кивнул и испуганно поднес палец к губам – тише, в комнате все слышно, пройдем поскорее в кухню.

– Чем угостишь, хозяин? – Чемоданова распахнула холодильник. – Ну, Женька… И сыр, и молоко…

– Это кефир, – поправил Колесников.

– Еще лучше. И яйца, и сырок есть. А хлеб?

– Хлеб, да! – с воодушевлением произнес Колесников. – Утром покупал. Полчерного и батон.

– Прекрасно. Сейчас соорудим гамбургеры из сырка и вареных яиц, пальчики оближешь.

Казалось, Чемоданова давно хозяйничает в этой просторной и пустоватой кухне. Не спрашивая, она безошибочно находила все что надо – и соль, и сахар, и муку, и ножи-вилки…

– У меня, Женечка, никогда не было своей отдельной кухни. Нет закрепленного рефлекса, свободная интуиция, Женечка.

Колесников довольно улыбался, покачиваясь на табурете.

– Слушай, где ты нашла перец? – изумлялся он – Вечность его не видел.

– Я тебе здесь еще и не такое найду, – отвечала Чемоданова.

– Приходи – ищи, – шутливо подначил Колесников, но голос его выдал, сорвался к концу фразы, дрогнул.

Он отвернулся к окну. Он любил вид из окна кухни. Казалось, город начинался у его ног, уходя к горизонту хаосом крыш, куполов, шпилей, труб, уже исходящих первым зимним дымом, каких-то башен и сфер. Цвета всех этих сооружений – бурые, черные, красные, фиолетовые – мозаикой выложили неспокойное пространство, убаюкивая мысли, уводя их в тайну чужих жизней… Особенно Колесникова беспокоила белая башенка, что торчала среди разлома крыш. Что в этой башенке – он не знал. Несколько раз отправлялся на поиск ее, но так и не находил, видно, башенка начиналась с какой-то крыши.

– Ты доволен, что я перешла к Софочке? – проговорила Чемоданова. – Только честно… Будем сидеть в одном отделе, видеться каждый день. Доволен?

– Нет, – ответил Колесников.

– Почему? – искренне удивилась Чемоданова и, оставив плиту, приблизилась к окну.

– Видишь ту башенку? Белую? Не видишь? – Колесников терпеливо ждал, когда Чемоданова разглядит его башенку. – Не видишь? Ну, ладно… Словом, я много раз отправлялся ее искать… А нашел бы, наверное, разочаровался, не знаю.

Чемоданова вернулась к плите. Некоторое время раздавался стук посуды, скрежет ножа, шипенье кипящего масла, потрескивание…

– Теперь ты начинаешь мне мстить? – произнесла Чемоданова. – Как ты похож на всю мужскую компанию.

Колесников молчал. Он мог спросить: а эти цветы, эти роскошные розы, что светились на воде в ванной комнате, а счастливое лицо, на котором угольками горят черные бесстыжие глаза, голос, в каждом звуке которого пульсирует радость, это не предательство? Но Колесников молчал, лишь теребил на висках рыжеватые сухие волосы…