Дэвид Лоуренс - Радуга в небе Страница 76

И вновь он почувствовал замешательство — его одолела растерянность от сознания неопределенности и смутной незаконченности А он так хотел выглядеть твердым, мужественным, ярким. И он последовал за ней.

После легкого чая гости разбрелись Настоящий праздник должен был состояться вечером. Пройдя через гумно, Урсула и Скребенский вышли в поле, а оттуда направились к берегу канала.

Скирды хлеба, мимо которых они проходили, казались огромными и золотистыми, вереница белых гусей прошествовала, гогоча хвастливо и возмущенно. Урсула казалась легкой, как шарик их пуха. Скребенский маячил сбоку от нее, туманный и смутный, словно прежний его облик расползся, обнаружив иную его суть, туманно-серую, проявлявшуюся все больше, как листок, распускающийся из набухшей почки. Они легко болтали ни о чем.

Голубые воды канала мягко струились между окрашенных осенью живых изгородей, стремясь в направлении невысокого зеленого холма. На левом берегу все полнилось темной суетой шахт, железной дороги и городка на возвышенности, увенчанной церковным шпилем. Белый и круглый циферблат часов на башне был отчетливо виден на вечереющем свету клонившегося к закату дня.

Дорога, как это чувствовала Урсула, вела в Лондон, раскинувшийся вдали за этим суровым манящим городским бурлением. А по другую сторону были вечер, сочность зеленых заливных лугов, корявых приречных вязов и бледные просторы жнивья. Там мягко горел закат, и даже хлопанье чибисовых крыльев, казалось, излучало мир и одиночество.

Урсула и Антон Скребенский шли по краешку дамбы. Ягоды, вызревшие в живых изгородях, ярко алели в листве. Вечерняя заря, круженье одинокого чибиса и далекий птичий гомон сливались с шумом и скрежетом шахт, темным и душным напряжением городка впереди, а парочка шла вдоль голубого русла, следуя за его изгибом и изгибом голубой небесной ленты над ним.

Урсула глядела на юношу, находя его очень красивым — ему так шел загар на руках и лице. Он развлекал ее рассказами о том, как научился подковывать лошадей и отбраковывать негодных.

— Вам нравится быть солдатом? — спросила она.

— Но я же не солдат, — отвечал он.

— Однако вы военный, — сказала она.

— Да.

— И вы хотели бы повоевать?

— Я? Что ж, думаю, это было бы увлекательно. Если грянет война, я с охотой пойду воевать.

Она ощутила странную растерянность, словно в действие вступило что-то могущественное, но нереальное.

— Почему же вам этого хочется?

— Это было бы делом, делом настоящим. А пока это все игры.

— А чем бы вы занимались на войне?

— Строил бы железные дороги или мосты. Работал бы, как вол.

— Но все ваши сооружения война бы разрушала. Разве и это не было бы игрой.

— Если допустимо называть войну игрой.

— А что же она, по-вашему?

— Воевать — это самое серьезное из всех возможных дел.

Она почувствовала холодное и жесткое отчуждение.

— Почему же воевать — это так серьезно? — спросила она.

— Потому что, воюя, либо вы убиваете, либо вас убивают, а убийство, как я думаю, вещь достаточно серьезная.

— Но убитый, вы превращаетесь в ничто, — сказала она. Он помолчал.

— Но тут важен результат, — сказал он. — Важно, усмирим ли мы арабов или нет.

— Вам-то что до этого или мне — какое нам дело до Хартума?

— Нам нужно жизненное пространство, и кто-то должен потесниться.

— Но я не хочу жить в песках Сахары! А вы разве хотите? — возразила она, смеясь, непримиренная.

— Я не хочу, но необходимо поддержать тех, кто хотят.

— Почему же это так необходимо?

— В противном случае, что станет с нацией?

— Разве «нация» — это мы? Есть масса других, посторонних, которые и есть нация.

— Они тоже могут заявить, что «нация» — это не они.

— Что ж, если все так заявят, пусть и не будет никакой нации. А я останусь какая я есть, сама по себе, — находчиво возразила она.

— Вам не удастся остаться какая вы есть, если нации не будет.

— Почему это?

— Вы станете жертвой всех и вся.

— Как это — «жертвой»?

— Они придут и все у вас отберут.

— Ну, даже и в этом случае отобрать они смогут не так уж много. И наплевать мне на то, что они отберут. Уж лучше разбойник, который отбирает, чем миллионер, дарящий все, что можно купить за деньги.

— Это потому, что вы романтик.

— Да, романтик! И хочу остаться романтиком. Ненавижу устойчивые дома и косную жизнь в них. Люди, которые так живут, надутые глупцы. И солдат я ненавижу. Они тоже надутые и тупые, как чурбаны. Нет, правда, за что вы станете воевать?

— Я стану воевать за нацию.

— И все равно вы-то не нация. А что это даст лично вам?

— Я часть нации и должен исполнять перед ней свой долг.

— Ну, а если она не требует от вас никакого долга, если никакой войны нет? Что тогда?

Он почувствовал, что злится.

— Тогда я буду делать то же, что другие.

— Что именно?

— А ничего. Буду ждать, когда понадоблюсь. Ответ ее тоже прозвучал зло и раздраженно:

— Мне кажется, — сказала она, — что я словно в пустоту упираюсь. Словно вас нет. Да есть ли вы на самом-то деле? Никчемность какая-то!

Так, гуляя, они добрели до причала над шлюзом. Там стояла пустая баржа. Верх ее и рубка были выкрашены яркими красно-желтыми красками, нижняя же часть и трюм были угольно-черными. Возле двери в рубку на банке сидел мужчина, худой и чумазый, он курил и любовался закатом, держа на руках младенца, завернутого в вылинявшее одеяльце. Из рубки торопливо вышла женщина; она опустила в воду ведро, вытащила его, полное воды, и потащила внутрь, в рубку. Слышались детские голоса. Над трубой вился тонкий голубоватый дымок, и пахло стряпней.

Урсула, вся в белом, светлая, как мотылек, приостановилась, чтобы поглядеть. Скребенский тоже вынужден был приостановиться. Мужчина поднял глаза.

— Добрый вечер! — крикнул он не то с вызовом, не то с интересом. Голубые глаза его на чумазом лице светились дерзким вызовом.

— Добрый вечер, — с радостной готовностью отозвалась Урсула. — Вечер действительно добрый, не правда ли?

— Да уж, — буркнул мужчина. — Куда добрее!

Рот его под неряшливыми, песочного цвета усами казался очень красным. Он засмеялся, обнажив белые зубы.

— Но ведь, — неуверенно, сквозь смех проговорила Урсула, — я ведь правду сказала. Почему вы так ответили, будто вы не согласны?

— Наверное, потому, что нянчить ребенка не такая уж радость.

— Можно мне к вам на баржу заглянуть? — спросила Урсула.

— Да кто бы возражал, лезьте, если хотите.

Баржа стояла у противоположного края дамбы, у причала. На ней была надпись: «Аннабел», хозяин Дж. Рут из Лафборо». Мужчина пристально разглядывал Урсулу, поблескивая острыми своими глазами. На чумазый лоб его падали белокурые вихры волос. Выглянули двое грязных ребятишек — поглядеть, с кем это там разговаривает отец.

Урсула покосилась на тяжелые ворота шлюза — они были закрыты, и за ними из мрака доносился шум воды, слышалось бурление и шипение водяных струй. С их стороны искрящаяся вода доходила чуть ли не до края дамбы. Она смело шагнула вперед, направившись к причалу.

Спустившись с дамбы, она заглянула вниз, в рубку, где горел огонь очага, возле которого хлопотала темная фигура женщины. Урсуле очень хотелось попасть на баржу.

— Вы платье запачкаете, — предостерег ее мужчина.

— Я буду осторожна, — отвечала она. — Так можно?

— Валяйте, если хочется.

Подобрав юбки, Урсула вытянула ногу вдоль борта баржи и, смеясь, спрыгнула вниз. Ее обдало взметнувшейся угольной пылью.

В дверях рубки показалась женщина — пухленькая, светловолосая, со смешным вздернутым носом.

— Ой, да вы вся в грязи измажетесь! — воскликнула она и засмеялась удивленно, недоумевая.

— Я только хотела посмотреть. Приятно, должно быть, жить на барже, да? — обратилась она к женщине.

— Ну, я не только на ней живу, — рассмеялась женщина.

— Ее гостиная с плюшевой мебелью в Лафборо находится, — с законной гордостью пояснил мужчина.

Урсула заглянула в рубку. Там кипели на огне кастрюли, а на столе были расставлены тарелки. Было душно и жарко. Она вылезла на свежий воздух. Мужчина говорил что-то ребенку. Ребенок был голубоглаз, румян, с пушистым облачком золотисто-рыжих волос.

— Это мальчик или девочка? — спросила Урсула.

— Это девочка, ведь ты девочка, правда? — обратился к ребенку мужчина, ласково покачивая головой. Маленькое ребячье личико сморщилось в уморительной улыбке.

— О! — воскликнула Урсула. — Господи, как же ей идет смеяться!

— Она еще посмеется, — сказал отец.

— Как ее зовут? — спросила Урсула.

— Нет пока имени, не удостоилась, — ответил мужчина. — У тебя ведь нет имени, негодница, да? — опять обратился он к ребенку. Тот засмеялся.