Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах Страница 76

— «Удалиться»? — повторил он ее выражение. — Ты действительно это имеешь в виду?

— Конечно, именно это, — незамедлительно ответила она.

Таившаяся в нем трусость настоятельно советовала ему воспользоваться ее наивной, беспомощной гордостью и поймать ее на слове. Он вспомнил сцену, которую она устроила ему около шахты, и решил про себя, что при таком нраве ее очарование ничего не стоит и что он был глупцом, воображая, что оно бесценно, а теперь поступит еще гораздо глупее, если не воспользуется возможностью избавиться от всей этой дурацкой истории.

— Значит, мне удалиться? — спросил он, презрительно ухмыльнувшись.

Она кивнула головой.

— Раз ты приказываешь мне уйти, я вынужден подчиниться. Могу я чем-нибудь помочь тебе?

Она жестом дала ему понять, что ей ничего не нужно.

— Ничем? Ты уверена?

Она нахмурилась.

— Ну что ж, прощай. — Он направился к двери.

— Вы, видно, оставляете меня здесь даже без денег? — произнесла она холодным, язвительным тоном. Ее глумливая насмешка оказалась значительно более жесткой, чем его презрительная ухмылка. Она рассеяла последние крупицы сочувствия к ней, таившиеся у него в душе.

— О, простите, пожалуйста! — воскликнул он и с важным видом отсчитал пять соверенов, бросая их на комод.

Она кинулась к ним.

— Не думаете ли вы, что я приму эти мерзкие деньги? — возопила она, собирая монеты рукой в перчатке. Ее первым побуждением было швырнуть их ему в лицо, но она сдержала себя и бросила их в угол комнаты.

— Поднимите! — приказала она.

— Нет уж, благодарю покорно, — резко сказал он и вышел из комнаты, затворив за собой дверь.

Совсем недавно они были возлюбленными, каждым движением своим источавшими нежность, как цветы — аромат! Совсем недавно она уже приняла было решение снизойти к матери и отправить ей депешу с сообщением, что у нее «все в порядке»! И вот этот сон развеялся. И вот раздался громкий глас безжалостного здравого смысла, какой она слышала и раньше в моменты неистовства, и возвестил, что вся эта затея до добра не доведет, что она с самого начала никуда не годилась и не заслуживает ни малейшего оправдания. Чудовищное безрассудство! Да, побег! Но не настоящий побег, а поддельный! Она все время ощущала, что это лишь имитация побега, которая непременно завершится каким-нибудь разочарованием. Ей никогда по-настоящему не хотелось совершать побег, но что-то внутри против воли толкало ее на такой поступок. Все же справедливыми были суровые принципы ее пожилых родственниц. Неправой оказалась она, и расплачиваться придется ей.

«Я — негодная девчонка», — безжалостно призналась она себе, летя в бездну.

Она оценивала свершившееся по достоинству. Но каяться она не намерена, во всяком случае, на скамью для кающихся грешников она никогда не сядет. Она не променяет остатки своей гордости на возможность избавиться от этой самой ужасной напасти, какую может преподнести жизнь. Эту черту своего характера она хорошо знала. И она занялась восстановлением и обновлением своей гордости.

Что бы ни случилось, в Пять Городов она не вернется. Не может вернуться потому, что украла у тети Гарриет деньги. Она стащила у тетки как раз ту сумму, которую швырнула Джеральду, но не в звонкой монете, а в виде банкового билета. Таившийся в ней инстинкт здравомыслия толкнул ее на подобную предосторожность. И она была довольна этим, ибо не смогла бы насмеяться над Джеральдом, если бы действительно нуждалась в деньгах. В этом смысле преступление способствовало ее торжеству, но, поскольку тетушка Гарриет несомненно сразу обнаружила пропажу, оно навсегда лишило ее возможности вернуться в свою семью. Никогда, ни за что не сможет она, воровка, взглянуть в глаза матери.

(Тетушка Гарриет, конечно, обнаружила пропажу, но из благороднейших побуждений не сказала никому ни слова. Такое сообщение нанесло бы материнскому сердцу еще более глубокую рану.)

Софья была также довольна тем, что отказалась поехать в Париж. Воспоминание о проявленной ею твердости льстило тщеславию девушки, поддерживало в ней уверенность, что она способна сама позаботиться о себе. Поехать в Париж, не заключив брака, было бы сущим безумием. Одна лишь мысль о столь чудовищном поступке оскорбляла ее нравственные убеждения. Нет, нет, Джеральд явно принял ее за девушку совсем иного круга, за какую-нибудь продавщицу из лавки или официантку из таверны.

На этом список ее достоинств исчерпывался. Она понятия не имела, что должна или может делать дальше. Ее страшила даже мысль о том, чтобы отважиться и выйти из комнаты. Оставил ли Джеральд ее чемодан в передней? Безусловно, оставил. Что за вопрос! Но что же будет с ней? Лондон… Лондон просто ошеломил ее. Сама она ничего для себя сделать не может. В Лондоне она беспомощна, как кролик. Она откинула штору на окне, и перед ней блеснула река. У нее неизбежно должна была мелькнуть мысль о самоубийстве, ибо в ее представлении ни одну девушку в мире не постигала более ужасная участь, чем ее. «Я могу выскочить отсюда ночью и утопиться, — совершенно серьезно подумала она. — Каково бы было Джеральду!»

Затем ее окутал мрак ночного одиночества, который, сгущаясь, истощал ее силы и сокрушал гордость. Подобно женщине, ощутившей дурноту на улице, она оглядывалась в поисках поддержки, потом ощупью добралась до кровати, плашмя упала на нее, испытывая чувство полного одиночества, и беззвучно зарыдала.

II

Джеральд Скейлз шел по Стрэнду, во все глаза глядя на его высокие, узкие дома, сдвинутые так тесно, как будто их без разбора плотно упаковал какой-то упаковщик, стремившийся лишь к экономии пространства. Только Сомерсет-Хаус{59}, Кингз-Колледж и два-три театра и банка нарушали однообразие убогих лавок, над которыми громоздилось по нескольку этажей. Потом Джеральд натолкнулся на Эксетер-Холл и уставился на его выступающий фасад взглядом провинциала, ибо Лондон знал плохо, хотя вообще много разъезжал. Увидев Эксетер-Холл, он, естественно, вспомнил о дядюшке Болдеро, этом великом и ревностном диссентере, и о своей благочестивой юности. Забавно было воображать, что сказал бы и подумал его дядюшка, если бы узнал, что его племянник совершил побег с девицей, намереваясь совратить ее в Париже. Это было невероятно смешно.

Однако с этим покончено. Он благополучно от всего избавился. Она велела ему уйти, и он ушел. Деньги на дорогу у нее есть, теперь пусть сама разузнает, как ей добраться домой. Все остальное — ее забота. Он поедет в Париж один и там найдет себе другие развлечения. Нелепо было полагать, что Софья подойдет ему. Нужно было ему вовремя сообразить, что в такой семье, как Бейнсы, образцовую любовницу не найдешь. Он совершил ошибку. Несуразная получилась история. Она чуть было не одурачила его. Но он не из тех, кого можно одурачить. Он сумел сохранить свое достоинство.

Так он убеждал себя. Однако все это время его чувства собственного достоинства и гордости кровоточили, испещряя невидимыми каплями крови тротуар Стрэнда во всю его длину.

Джеральд вновь оказался на Солсбери-стрит. Мысленным взором он увидел ее в спальной. Черт ее побери! Как она желанна! Какое непреодолимое тяготение он к ней испытывает! Как невыносимо обидно, что его отвергли. Как невыносимо обидно сознавать, что она останется беспорочной. И ему непрестанно чудилась она в волнующем уединении этой проклятой спальной.

Он спускался по Солсбери-стрит. Ему вовсе не хотелось идти по Солсбери-стрит, но он продолжал свой путь.

— Черт возьми! — бормотал он. — Пора положить конец этой истории.

Его терзало отчаяние. Он был готов любой ценой получить возможность доказать себе, что совершил то, к чему стремился.

— Моя жена здесь? Она не ушла? — спросил он у привратника.

— Не уверен, сэр, но полагаю, что она не выходила, — ответил привратник. Ему стало дурно от мысли, что Софьи уже нет на месте. Заметив ее чемодан, он воспрял духом и бросился вверх по лестнице.

В тусклом свете он увидел ее — это скорчившееся, сраженное дитя человеческое, которое, свесив ноги с кровати, прижалось грудью к голубоватому покрывалу; ее шляпка с вуалью валялась на полу. За всю жизнь, казалось ему, он не видел столь трогательного зрелища, хотя лицо ее было спрятано от него. Он забыл обо всем, и его одолело глубокое, доселе незнакомое чувство. Он подошел к кровати. Она не шелохнулась.

Услышав, как он вошел, и понимая, что это не сон, Софья заставила себя не двигаться. В ней вспыхнула неистовая, радостная надежда. Удерживаемая всей силой своей воли, она не двигалась, но подавить рыдание, разрывавшее ей грудь, не смогла. От этого рыдания у Джеральда на глазах навернулись слезы.

— Софья! — с мольбой в голосе обратился он к ней.