Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника Страница 78

Анна Михайловна перед всеми, кто жил в доме, постояла на коленях и попросила:

— Простите меня, окаянную, если обидела словом, делом или помышлением.

На четвертый день Пасхи стала собираться и обрадовала Никиту:

— Завтра в Никудышевку поедем. Приготовь лошадей! Христос Воскресе!

— Воистину, ваше сиятельство, воскресе!

Никита полез христосоваться. Анна Михайловна трижды облобызалась с ним крест-накрест и подарила своему любимцу целковый:

— Только не напейся! Завтра ехать…

— Я? Чтобы напиться?

— От тебя и сейчас водкой припахивает…

— Так ведь праздник-то какой, ваше сиятельство! Сказано: возрадуемся и возвеселимся и простим все Воскресением[326]! Ты не попрекай, а лучше тоже уважь — стаканчик поднеси!

Растрогалась и улыбнулась строгая барыня. Приказала девке поднести Никите стаканчик.

— Только больше не пей, а то с пьяным не поеду.

— А когда ты, ваше сиятельство, меня пьяным видела?

— Случалось…

Барыня напомнила, а Никита руками развел:

— Ну и злопамятна же ты! Больше года прошло, а ты все забыть не можешь!

Напился-таки с радости, что домой в Никудышевку наконец поедет, и надолго.

И вместо «завтра» старая барыня только под Николин день выехала.

Тихо еще в отчем доме. Пусто и в комнатах, и в саду, и на дворе. Наговорились досыта старые сестрицы, все новости друг другу поведали, и посмеялись, и поплакали, делясь своими печалями и маленькими смешными радостями и происшествиями. Время не ждет, дела не терпят. У тети Маши с мужем уже в полном разгаре страда деревенская[327]. Некогда. А вот Анне Михайловне как будто бы и делать нечего, кроме того, чтобы грустить о прошлом и невозвратном… Побродит в саду, в парке, помолится у часовни, где близкие люди непробудным сном покоятся, проглядит снова старые альбомы — точно всю свою долгую жизнь пересматриваешь с юных лет до подкравшейся старости.

Молодое растет, а старое старится. Вот и дом совсем состарился: полы повытерлись, ногами их люди за долгие года выскребли. Лестницы скрипят, как телега немазаная, ступени под ногой ходуном ходят. Стекла в окнах радугой отливают. Обои местами обвисли. Печи потрескались, дымят. Колонны облупились — дожди да ветры обглодали. Перила везде подгнили. Балкон будто бы упасть хочет. Хорошо бы полный ремонт сделать, поддержать вовремя, да то денег нет лишних, то руки не доходят. Разрушается отчий дом, и никому, кроме Анны Михайловны, не жаль его.

Зато буйно разросся сад и парк. Даже темно, сумеречно как-то там стало. Сирень прямо в комнаты лезет, если окошки в сад раскроешь. Липовая аллея — точно великаны, в боевой порядок выстроившиеся. Заросли пруды осокой и камышами. По ручьям, звенящим в траве невидимо, лопухи, точно зонтики дамские, раскрытые. Крапива, малинник, бузина так разрослись, что и не продраться. Заглохли и сад, и парк. Посердилась Анна Михайловна на Машиного мужа: плохо за садом и парком смотрит. А заговорила, тот обиделся:

— Мне не разорваться! Тут уж не до оранжерей и тюльпанов, — говорит, — не до жиру, быть бы живу… Садовника теперь не держим, а мне чуть с хозяйством управиться.

Ничего, видно, не поделаешь… Надо хотя бы колонны-то поправить да побелить. Да вот еще родные могилы в порядок привести. Вот тут, около мужа, и она скоро ляжет. Недолго уж. Вот только Наташеньку бы за хорошего, благородного человека пристроить Бог привел! А то вон Зиночка бедная: отдали за Ваньку Ананькина, на чужие капиталы позарились, а только жизнь обоим испортили: в одну телегу впрячь неможно коня и трепетную лань[328] — говорится, а Ванька и не конь, а лошадь ломовая. То ноги целует, то дерется. Тоскует Анна Михайловна о невозвратном, а вся тварь вокруг от вешней радости захлебывается. Для нее нет прошлого и нет будущего, а только вот этот весенний благоухающий вечер. Радостно и хлопотливо щебечут населившие сад и парк пичуги, стрекочут в траве кузнечики, верещат в прудах справляющие свадьбы лягушки, галдят тучей взлетающие над парком галки, а где-то спряталась кукушка и плачет о нашей коротенькой жизни… Медленно шагает, переваливаясь, как утица, старая барыня с костылем в руке, вся такая старомодная сверху донизу, похожая на старого филина в своих роговых очках… И так идет ее фигура к разрушающемуся барскому гнезду, над которым плачет кукушка!

Только дом, сад, парк и двор остались на своем месте, а все рабочие мужики и бабы дворовые — незнакомые, новые. Даже и собаки — не те, не хотят признавать настоящей хозяйки и злобно лают на нее, рвясь с цепи. Один Никита уцелел. Увидит его и, как родному, обрадуется.

Григорий пришел в первый же день ее приезда. Хотя и принарядился, а все каким-то лабазником выглядит. Один пришел, без Ларисы, а мать про нее даже не спросила. Похристосовались, а разговаривать будто и не о чем… И чай по-мужицки пьет, с блюдечка и вприкуску! Больше молчали. С полчаса посидел и встал. В руках шапчонкой болтает, говорит:

— Ну покуда, мама, счастливо оставаться…

— Посиди…

— Дел много. И рад бы да…

Поцеловал у матери руку, та губами до его влажного лба прикоснулась, и расстались. В тягость друг другу. Ушел, а на ковре навозная ляпушка осталась. Позвала девку:

— Подбери.

Лучше бы уж не показывался! Всю ночь возилась в постели старуха, охала да шепталась сама с собой. Всю душу разбередил.

Только боль притихать стала, эта «особа из левого флигеля» с визитом пожаловала. И якутенка с собой привела. На бабушку, видите ли, поглядеть! Взорвало старуху:

— Какую бабушку?

— Вот тебе и раз! Поди, вы ему бабушка?

— Незаконной бабушкой никогда я не была, да и быть ею не желаю, сударыня.

Пожала плечиком Марья Ивановна и засмеялась, острить вздумала:

— К сожалению, Анна Михайловна, внуки без разрешения бабушек рождаются!

А той было известно от тети Маши, что мальчишка не крещен до сей поры…

— Верно, верно, теперь вместо законного брака венчали вкруг ели, а черти пели, а родится от такого брака ребенок, так вместо попа — акушерка, а вместо купели — корыто. Я человек старых взглядов, сударыня: ни жен таких еловых, ни внуков еловых не признаю.

— Мне ваше признание не требуется, мальчик этот — не мой, а поручен только мне вашим сыном Дмитрием Николаевичем для передачи его родным на воспитание…

— Напрасно, сударыня, вы приняли на себя такое поручение… У меня вовсе не приют для незаконнорожденных!

— Но Дмитрий Николаевич усыновил этого ребенка, он носит его фамилию. По законным документам он — Иван Кудышев.

Пока разговор шел об этом внуке, Иван Кудышев, оставленный без внимания обеими сторонами, очутился в гостиной и разбил там старинную фарфоровую вазу, подарок покойного бабушкиного мужа. Объяснение оборвалось, бабушка разрыдалась и впала в обморочное состояние. Марья Ивановна — человек опытный: клизму!

Когда бабушка очнулась и пришла в себя, она почувствовала себя в полной власти этой противной акушерки. Около дивана сидела тетя Маша, а Марья Ивановна ходила по комнате с заложенными за спину руками, с папироской в зубах и чувствовала себя, как привыкла чувствовать на родах.

— Марья Михайловна! Пусть бабушка лежит спокойно. Пока все идет великолепно. Вы ночуйте здесь, с бабушкой. Если ей снова будет худо, закатите еще одну клизму. Я верю в клизму, как в Бога. Вот здесь — валерианка… Клизма и валерианка… Если потребуется моя помощь, постучите мне в окошко…

Воткнула докуренный окурок в цветочный горшок и, как дуэлянт, ранивший противника и простивший ему оскорбление, гордо удалилась…

После этой клизмы Анна Михайловна окончательно возненавидела Марью Ивановну.

Кругом одни неприятности. Поехала в Замураевку родственников проведать, и ничего хорошего не вышло. Генерал петухом наскочил. Оказалось, что его сынка, земского начальника, с места убрали и перевели в другой уезд после корреспонденции в «Русских ведомостях», а что это — дело рук Павла Николаевича, никто у них не сомневается.

— Такой подлости мы не ожидали! Если ты благородный человек, так борись открыто: подай донос куда следует за своей подписью! А тут из-за угла, в паршивую газету, без подписи. Даже на дуэль некого вызвать! Поступок, недостойный дворянина…

Пилил, пилил, даже голова разболелась у Анны Михайловны. Потом из-за Зиночки расстроилась: убежала из Симбирска от своего Ваньки — напился, приревновал и ударил. Дважды в Замураевку приезжал, в ногах у генерала валялся, просил жену возвратить. Зиночка отказалась, а теперь сама тоскует. Исхудала, глаза от слез опухли. Нельзя узнать прежней птички радостной.

А вернулась домой — на дворе тройка колокольцами позвакивает. Отец Ваньки Ананькина приехал.

— А я кукушек приехал послушать, да и заехал…