Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях Страница 8

Он играет один, отдельно от всех. То собирает бумажки, яркие этикетки, которые срывает с упаковок, то связывает веревочкой щепки, то пересчитывает монетки, которые кладет в глиняного петуха. Когда к ним в дом приходят партии товаров, ему перепадают кое-какие деньги — алтыны, гривенники и даже серебряные злотые. Он прячет их в глиняного петуха с дыркой сзади, на хвосте. Но он любит каждый раз пересчитывать монеты. Он сильно трясет петуха, чтобы стук и звон услыхали дети, услыхали и позавидовали ему. Он вытряхивает монеты, пересчитывает свои богатства по многу раз, загибая при этом пальчики на обеих руках, а потом вновь убирает их в петуха.

Он не может играть с другими детьми на равных, его вроде бы и не тянет к ним. Он не может быть одним из многих. Он хочет быть самым главным или дружить с теми, кто старше его, с теми, кому с ним дружить неинтересно. Или он хочет командовать младшими. Когда его уж очень сильно тянет к детям, он приближается к ним осторожно, но не для того, чтобы играть с ними как с друзьями, как с равными, а чтобы повелевать, царствовать над ними. Он заставляет их сделать его императором, главным. Он обманом забирает у них игрушки, всякие узелочки и кусочки жести. Он разваливает ногами песчаные крепости, он топчет печенья и халы, которые его сестренки с подругами делают из мокрой земли, он выхватывает вещи из рук и убегает. Ничто не доставляет ему такого удовольствия, как поломать, отнять и убежать.

Особенно он досаждает своим сестренкам и их подруге Диночке. Он развязывает им банты в косичках. Он раскаляет на кухне спицу и подает им горячей стороной, чтобы они обожглись. Он кидает им за воротник мух и червей, которых они ужасно боятся. Когда он покупает себе конфеты, он никому не дает ни одной штучки, даже лизнуть.

— О, как вкусно, — чмокает он красными губами, облизывая лакомство и недобро глядя на детей, которые стоят вокруг него и завидуют. Янкев-Бунем не может этого вынести. Он большой лакомка, любитель всяких сладостей. Ему невыносимо видеть, как брат ест что-то вкусное и не делится.

— Дай лизнуть, Симха-Меер, — говорит он.

— Не хочу, — отвечает Симха-Меер и начинает чмокать еще громче, чтобы подразнить брата.

Янкев-Бунем злится.

— Почему это, когда у меня есть конфеты, я тебе всегда даю? — спрашивает он обиженно.

Но Симха-Меер игнорирует его справедливый упрек и продолжает его дразнить:

— Ты мне даешь, а я тебе нет. А-а!..

Янкев-Бунем разжимает руки Симхи-Меера и вырывает у него конфетку вместе с кусочками кожи щек. Он решительный, этот Янкев-Бунем, рисковый. Он может наброситься даже на тех, кто намного старше и сильнее его. Он добрый и хочет, чтобы и другие были к нему добры. А кто не хочет быть добрым, того он бьет. Он бросается на Симху-Меера с таким пылом, с такой борцовской страстью, что тот в мгновение ока оказывается на земле. Симхе-Мееру неудобно перед мальчишками. Он любит быть самым главным, самым заметным, а поскольку он не может справиться с Янкевом-Бунемом, он изливает свою злость на сестренок. Он ставит им подножки и царапает им руки своими острыми ногтями.

Янкев-Бунем хочет помириться. Так же быстро, как он бросился в драку, он протягивает мизинец в знак того, что готов дружить.

— Симха-Меер, — говорит он при этом, — давай помиримся. На тебе две солдатские пуговицы. Они еще новые.

Он не умеет долго обижаться. Он может получить тумака, дать тумака и тут же забыть об этом. Он не выносит обижаться, потому что обижаться — значит ходить одному и есть себя поедом, не играть, не радоваться. А грустить Янкев-Бунем ненавидит больше всего. Радость брызжет из его глаз, с его красных щек, с его белых зубов и из широко открытого рта. Когда Симха-Меер упрямится, брат вынимает из карманов все вещи и отдает ему. Он готов отдать все солдатские пуговицы, все спички, которые он утаскивает с кухни, чтобы стрелять из сломанного ключа.

Но Симха-Меер не хочет ничего брать. Он бежит жаловаться отцу.

Реб Авром-Герш придерживается того мнения, что мальчишки всегда неправы, а отец всегда прав. Поэтому он одинаково дает им обоим ремнем, лениво вытащив его из брюк. Янкев-Бунем принимает побои спокойно, как нечто заслуженное и само собой разумеющееся. И сразу же о них забывает. Когда очередь доходит до Симхи-Меера, он ложится на землю и принимается дрыгать ногами изо всех сил, как в припадке. Мать бросается к нему, обнимает, целует и укладывает в постельку.

— Меерл, сокровище мое, — мурлычет она, — пусть мне будет за тебя, пусть будет маме за твой самый маленький ноготок.

Она дает ему поиграть с ее золотыми часами, со всеми ее бриллиантовыми кольцами и сережками. Отец не трогает его, не говорит ему ни единого резкого слова, но его страданиям не доверяет.

— Почему это припадки у него случаются только тогда, когда он ждет наказания? — удивляется он.

Мать поправляет мальчику подушки в головах и бросает злобные взгляды на мужа.

— Изверг, — бормочет она, — каменное сердце.

Глава пятая

Толстые стены большого, солидного кабинета лодзинского фабриканта Хайнца Хунце сверху донизу увешаны портретами, медалями и таблицами.

В самом центре, над массивным письменным столом из дуба, висят двое монархов, справа — государь-император Александр Второй, самодержец России, Царь Польский, великий князь Финляндский и прочая и прочая; слева — германский кайзер Вильгельм Первый. А под монархами висит портрет его самого, фабриканта Хайнца Хунце, выстроившего большую фабрику «Хайнц-Хунце-мануфактур».

Портрет Хайнца Хунце не такой торжественный, как монархи сверху. Его грудь не украшает столько крестов и медалей. Его лицо тоже не такое гладкое и круглое, как у возвышенных августейших особ. Его круглая голова с жесткой щеткой коротко подстриженных волос, похожих на поросячью щетину, все еще сильно напоминает прежнего ткача Хайнца, приехавшего в Лодзь из Саксонии всего-навсего с двумя ткацкими станками. Морщины на его лице, которые фотограф потрудился загладить ретушью, говорят о том, что на его долю пришлось немало тяжелого труда и забот. В черном сюртуке и тесной рубашке с высоким, сдавливающим шею воротником он, при всей своей торжественности, все же напоминает рабочего человека, мастера, который разоделся в пух и прах ради семейного торжества, какой-нибудь золотой свадьбы или чего-то в этом духе. О, он совсем не импозантен, этот большой, в натуральную величину, портрет Хайнца Хунце. Два монархических портрета, висящих над ним, только подчеркивают его плебейство. И все же этот человек с простоватым лицом не лишен достоинств.

Хотя, как уже было сказано, его грудь не украшает такое множество крестов и медалей, как груди монархов наверху, но и она не совсем пуста.

Во-первых, поверх его белого жилета красуется бант ордена Святой Анны, награда, которую петроковский губернатор выхлопотал для него в Петербурге за его большие заслуги перед страной, выразившиеся в открытии ткацкой фабрики. Этот бант обошелся недешево. Губернатор взял за него у дочерей Хайнца Хунце много дорогих подарков для себя и ниток жемчуга для своей жены. Но бант того стоит. Хайнц Хунце, который сам тратиться на орден не хотел, должен признать, что его дочери были не совсем не правы. На портрете, на фоне белоснежного жилета, бант Святой Анны выглядит очень красиво.

Во-вторых, его фабрика получила много медалей, золотых, серебряных и бронзовых, за хорошую работу и качество. Они висят по обе стороны от его портрета, большие медали из настоящего золота, серебра и бронзы, с вычеканенными на них профилями императоров и императриц.

Служащий фабрики, огромный рыжеволосый Мельхиор — с усами и бакенбардами, в зеленом костюме немецкого егеря, с лампасами, шнурами, золотыми пуговицами и в лакированных сапогах с серебряными висюльками на высоких голенищах, — стоит у дверей кабинета Хунце, вытянувшись в струнку, положив свои покрытые рыжим волосом лапищи на пояс узких брюк. Он стоит, выражая всем своим видом почтение и готовность служить, готовность действовать по малейшему знаку своего господина. Точь-в-точь как генералы, что стоят перед монархами, теми самыми монархами, чьи портреты висят у Хунце на стене.

Здесь, на своей большой фабрике, Хайнц Хунце — монарх. В его руках судьбы людей, пусть не миллионов людей, как у настоящих монархов, но все-таки нескольких тысяч его работников. Они, его рабочие, их жены и дети, в его власти. Когда он хочет, он отпускает их с работы пораньше, чтобы они могли пойти в шинки выпить пива, растянуться на траве вокруг фабрики или отправиться в певческий союз, чтобы попеть свои немецкие церковные и любовные песни, играя на музыкальных инструментах. От него зависит, возьмет ли молодой рабочий в жены забеременевшую от него работницу и тем скроет ее позор, или же бросит ее с байстрюком на всеобщее посмешище. Его воля, будет ли фабрика работать день и ночь, так чтобы рабочие выбивались из сил, но при этом зарабатывали на целый рубль в неделю больше и их жены заправляли суп не растительным маслом, а свиным салом. Он мог по своему желанию остановить фабрику вовсе, заставив рабочих слоняться без дела и без заработка, а их жен — торговать собственным телом, чтобы принести домой несколько картофелин или буханку хлеба.