Редьярд Киплинг - Собрание сочинений. Том 6. Индийские рассказы. История Гедсбая. Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы Страница 8

— Обдумаем где-нибудь в другом месте, — сказал я.

— Превосходная идея! Потушите лампы. Мы пойдем в мою комнату.

Я не потушил ламп. Я вошел первым в комнату Стриклэнда, предоставив ему заняться этим делом. Потом пришел он, мы закурили трубки и стали думать. Стриклэнд размышлял. Я курил отчаянно, потому что мне было страшно.

— Имрей вернулся, — сказал Стриклэнд. — Вопрос в том, кто убил Имрея? Не говорите; у меня есть свое мнение. Когда я взял это бунгало, я вместе с тем взял и большинство слуг Имрея. Имрей был простодушный, безобидный человек, не так ли?

Я ответил утвердительно; хотя груда под простыней не имела ни простодушного, ни безобидного вида.

— Если позвать всех слуг, они столпятся и станут лгать, как истые арийцы. Что посоветуете вы?

— Зовите их поодиночке.

— Они убегут и расскажут новость всем своим товарищам, — сказал Стриклэнд. — Нужно разделить их. Как вы думаете, известно что-нибудь вашему слуге?

— Не знаю, может быть, хотя не думаю. Он пробыл здесь только два-три дня, — ответил я. — А вы что думаете?

— Не могу сказать ничего определенного. Черт возьми, как мог человек попасть по ту сторону потолка?

За дверью спальни Стриклэнда послышался тяжелый кашель. Это означало, что его слуга Багадур-Хан проснулся и желает уложить спать Стриклэнда.

— Войди, — сказал Стриклэнд. — Очень жаркая ночь, не правда ли?

Багадур-Хан, магометанин в зеленом тюрбане, шести футов роста, сказал, что ночь очень жаркая, но что находят дожди, которые по милости неба принесут облегчение стране.

— Если будет угодно Богу, — сказал Стриклэнд, стаскивая сапоги. — У меня тяжело на душе из-за того, что я так безжалостно заставил тебя работать в продолжение многих дней — с самого того времени, что ты поступил на службу ко мне. Когда это было?

— Разве небеснорожденный забыл? Это было, когда Имрей-сахиб тайно отправился в Европу, никого не предупредив, а я — я имел честь поступить на службу к покровителю бедных.

— А Имрей-сахиб отправился в Европу?

— Так говорят его слуги.

— Ты поступишь на службу к нему, если он вернется?

— Конечно, сахиб. Он был добрый господин и любил своих людей.

— Это правда. Я очень устал, а завтра пойду охотиться на оленей. Дай мне маленькое ружье, которое я беру для такой охоты; оно вон там, в футляре.

Багадур-Хан нагнулся над футляром, подал ствол ружья и прочие его части Стриклэнду, который стал прилаживать все эти принадлежности, отчаянно зевая. Потом со дна футляра он вынул патрон и вложил его в ружье.

— Так Имрей-сахиб тайно уехал в Европу? Это очень странно, не правда ли, Багадур-Хан?

— Как мне знать об обычаях белых людей, небеснорожденный?

— Конечно, ты знаешь очень мало. Но сейчас узнаешь больше. До меня дошли слухи, что Имрей-сахиб вернулся из своего продолжительного путешествия и в настоящую минуту лежит рядом в комнате, ожидая своего слугу.

— Сахиб!..

Свет лампы скользнул по дулу ружья, приставленному к широкой груди Багадур-Хана.

— Иди и посмотри! — сказал Стриклэнд. — Возьми лампу. Твой господин устал и ожидает тебя. Иди!

Багадур-Хан взял лампу и пошел в столовую. Стриклэнд шел за ним, слегка подталкивая его дулом ружья. Багадур-Хан взглянул на черные глубины за упавшим холстом, на змею, извивавшуюся на полу; затем — и тут лицо его приняло серый оттенок — на предмет, лежавший под простыней.

— Ты видел? — после некоторого молчания спросил Стриклэнд.

— Я видел. Я — глина в руках белого человека. Что сделает высокий господин?

— Повесит тебя через месяц. Что же иное?

— За то, что я убил его? Нет, сахиб, подумай. Гуляя среди нас, его слуг, он обратил внимание на моего ребенка, которому было четыре года. Он сглазил его, и через десять дней ребенок умер от лихорадки. Он, мое дитя!

— Что сказал Имрей-сахиб?

— Он сказал, что ребенок красив, и погладил его по голове; от этого дитя мое умерло. Поэтому я убил Имрея-сахиба в сумерки, когда он вернулся со службы и уснул. Потом я втащил его на стропила и заделал потолок. Небеснорожденный знает все. Я слуга небеснорожденного.

Стриклэнд взглянул на меня поверх винтовки и сказал на местном наречии:

— Ты будешь свидетелем его слов? Он убил.

При свете одинокой лампы Багадур-Хан стоял смертельно бледный. Сознание необходимости оправдаться быстро вернулось к нему.

— Я попался в ловушку, — сказал он, — но вина лежит на том человеке. Он сглазил моего ребенка, и я убил и спрятал его. Только те, кому служат дьяволы, — он посмотрел яростным взглядом на Тайтдженс, угрюмо лежавшую перед ним, — только те могли узнать, что я сделал.

— То-то!.. Тебе следовало бы подвесить и ее на веревке на балку. А теперь тебя самого повесят на веревке. Дежурный!

Сонный полицейский явился на его зов. За ним вошел другой. Тайтдженс сидела поразительно тихо.

— Уведите его в полицейский участок, — сказал Стриклэнд. — Его будут судить.

— Значит, я буду повешен? — сказал Багадур-Хан, не пытаясь бежать и опустив глаза в пол.

— Как солнце сияет и вода течет — да! — сказал Стриклэнд. Багадур-Хан отступил далеко назад, вздрогнул и остановился. Полицейские ожидали дальнейших приказаний.

— Ступайте! — сказал Стриклэнд.

— Да, я уйду очень быстро, — сказал Багадур-Хан. — Взгляните! Я уже мертвый человек.

Он поднял ногу. К его пятке приникла голова полураздавленной змеи, крепко вцепившейся в тело в судорожной агонии.

— Я из земледельческого рода, — сказал, покачиваясь, Багадур-Хан. — Для меня было бы позорно взойти публично на эшафот; поэтому я избираю этот путь. Обратите внимание, что рубашки сахиба аккуратно подсчитаны, а в рукомойнике есть лишний кусок мыла. Мой ребенок был заворожен, и я убил колдуна. Зачем вам пытаться убить меня веревкой? Моя честь спасена… и… я умираю.

Через час он умер, как умирают укушенные маленькой темной змеей караит, и полицейские отнесли его и таинственный предмет под простыней в назначенные им места. И то и другое было нужно, чтобы объяснить исчезновение Имрея.

— Это называется девятнадцатым веком, — очень спокойно, влезая на кровать, сказал Стриклэнд. — Слышали вы, что говорил этот человек?

— Слышал, — ответил я. — Имрей сделал ошибку.

— Единственно из-за незнания природы восточного человека и совпадения этого случая с появлением обычной сезонной лихорадки. Багадур-Хан служил у него четыре года.

Я вздрогнул. Именно столько же времени служил у меня мой слуга. Когда я прошел к себе в комнату, я увидел его, ожидавшего меня, чтобы снять сапоги, с лицом, лишенным всякого выражения, словно изображение головы на медном пенни.

— Что случилось с Багадур-Ханом? — сказал я.

— Его укусила змея, и он умер. Остальное известно сахибу, — последовал ответ.

— А что знал ты об этом деле?

— Столько, сколько можно узнать от того, кто выходит в сумерки искать удовлетворения. Осторожнее, сахиб. Позвольте мне снять вам сапоги.

Я только что стал засыпать от утомления, как услышал, что Стриклэнд крикнул мне с другой стороны дома:

— Тайтдженс вернулась на свое место!

Так и было. Большая охотничья собака величественно возлежала на своей постели, на своем одеяле, а рядом в комнате пустой холст с потолка, раскачиваясь, тянулся по полу.

Финансы богов

Ужин в чубаре Дхуини Бхагата закончился, и старые жрецы курили или перебирали четки. Вышел маленький голый ребенок с широко открытым ртом, с пучком ноготков в одной руке и связкой сушеного табака в другой. Он попробовал встать на колени и поклониться Гобинду, но так как был очень толст, то упал вперед на свою бритую головку и покатился в сторону, барахтаясь и задыхаясь, причем ноготки отлетели в одну сторону, а табак в другую. Гобинд рассмеялся, поставил мальчика на ноги и, приняв табак, благословил цветы.

— От моего отца, — сказал ребенок. — У него лихорадка, и он не может прийти. Ты помолишься о нем, отец?

— Конечно, крошка; но на земле туман, а в воздухе ночной холод и осенью не хорошо ходить голым.

— У меня нет одежды, — сказал ребенок, — сегодня утром я все время носил кизяк на базар. Было очень жарко, и я очень устал.

Он слегка вздрогнул, потому что было прохладно.

Гобинд вытянул руку из-под своего громадного, разноцветного старого одеяла и устроил привлекательное гнездышко рядом с собой. Ребенок юркнул под одеяло. Гобинд наполнил свою кожаную, отделанную медью трубку новым табаком. Когда я пришел в чу бару, обритая головка с пучком волос на маковке и похожими на бисеринки черными глазами выглядывала из-под складок одеяла, как белка выглядывает из своего гнезда. Гобинд улыбался, когда ребенок теребил его бороду.