Федор Крюков - Зыбь Страница 8

— Когда деньги есть, и кругозор жизни шире, — с ленивой уверенностью сказал Грач, продолжая начатый до прихода новых посетителей разговор. — А нет денег, живешь, как жук в навозе копаешься.

Егор Рябоконев, просматривавший старый обрывок какой-то газеты, возразил, не отрываясь от чтения:

— Жизни… настоящей, правильной добиться… с пониманием… Тогда и деньги придут…

Грач иронически взмахнул цигаркой.

— Какая тут жизнь — копейки добыть неоткуда! Добейся тут!.. Подойдет статья, заработаешь гривенник-другой, оживешь на минутку. А там опять нужда. Так всю жизнь до гроба, как кобель на обрывке и вертишься… И ни отколь ничего. Один труд, а взамен ничего нет, — какое тут правосудие?..

— Шел бы ты в попы, Тимофевич, — голос у тебя дозволяет, — весело заметил Терпуг, — Духовенству жизнь хорошая… Посмотри, у о. Василия живот-то какой!..

— Господа офицеры тоже хорошо живут, — прибавил Савелий Губан без улыбки, но с той прозрачно-прикрытой, спокойной иронией, которая привычна людям деловым в разговоре с пустыми, ненужными им людьми.

— Что касается офицеров, то должен вам заметить, что это голь, — возразил писарь. — Духовенство, действительно… Как говорится: попу да коту… А офицерство — тоже, как наш брат, нередко без штанов щеголяет…

— Какой офицер, Иван Степаныч! — горячо воскликнул Копылов. — Позвольте, я с вами не согласен. Какой офицер! Есть, например, из фамильных — громчей попов живут! Я денщиком был у сотника фон-Рябина — вот офицер так офицер! Всем офицерам офицер, царство ему небесное!..

— А между прочим, Савелий Фоломевич, — обратился он вдруг к Губану, — время-то, конечно, праздничное, а чего его зря терять?.. Вот с покупочкой, господа, поздравьте старика… И дешевенько отдал, ну — старик хороший… уважить надо…

Длинный, сухой Савелий равнодушно отнесся к лести и пальцем поманил слесаря в горницу ~ для секретного разговора. Терпуг догадывался, что Копылов продал пай уже не в первые руки и, как всегда, пойдет судебная волокита между такими вот прижимистыми хозяевами, как Савелий, но одобрил это в душе. Едва удерживаясь от смеха, он сказал в спину Губану, когда он, вслед за хозяином, проходил в другую половину:

— Что же, пошли Бог травки доброй!..

Но Губан на это пожелание не ответил ничего. Чувствовалось по его бурому, морщинистому затылку, что он презирает всю эту компанию праздно болтающих, нестоящих людей, и если бы не нужда в писаре и не необходимость закрепить па бумаге, в силу которой Губан верил, сделку с Копыловым, — он не стал бы терять тут время.

— Всем офицерам офицер был сотник Егор Егорыч, — повторил Копылов гордо. — Я повидал у него всякой всячины! Сапоги — дешевле четвертного за пару никогда не платил… А одежи этой сколько… у-у, б-бра-тцы родимые!

Он восторженно покрутил головой и смолк от избытка нахлынувших воспоминаний.

— У него была мамзелька. Немка, что ль… вроде цыганки, словом сказать, чернявая… Помирал прямо по ней! Когда чем недовольна, визжит, бывало, по-своему лопочет: каря-баря… каря-баря… Пыхнет, уедет, а он сидит и плачет… Ей-богу, плачет! Слезы… Мягкой совести человек был. Поглядишь, бывало, аж досадно! Не утерпишь: «Вашбродь! Охота вам из-за этакой низкости сухари сушить!» — «Я, — говорит, — на нее боле двадцати тыщ просадил… Понимаешь? — говорит. — Доходит, братец, моя точка…»

— Двадцать тыщ?! — с ужасом воскликнул слесарь, вышедший из горницы в сопровождении Савелия. У Губана в руках была откупоренная бутылка и стаканчик, а под мышкой — краюшка пшеничного хлеба.

— Двадцать тыщ! — повторил Копылов внушительно. — Сам же, собственной губой, брехал!

Изумились все, засмеялись. Губан покрутил бородой и с ироническим уважением отметил:

— Цифра зазвонистая!..

— «Вашбродь, — говорю, — позвольте вам доложить: чем вам такие капиталы убивать, я вам подешевле найду… утробистую бабочку, не к этой приравнять!» — «Пошел вон, — говорит, — болван! Ты, — говорит, — животное! ничего не понимаешь!..» Нет, двадцать-то тыщ я понимаю, думаю себе, а вот ты, действительно, помутнел. Опосля слышу: застрелился… Без меня уж. Я отслужился.

— Двад-цать тысяч! Ничего-о! — подавленным тоном повторил Грач, — Отколь же они взяты, спрашивается? трудом нажиты?..

— Ну, трудом… Из фамильных. По родословию… — простодушно пояснил Памфилыч.

— По родословию и образованием также, — веско прибавил Савелий Губан.

— Да, он на одиннадцать языков знал, сукин сын! — хвастливо вставил Копылов и соврал.

— И когда на них перевод придет? — мечтательно проговорил Терпуг.

Губан укоризненно покрутил головой, но ничего не сказал, потому что занялся угощением. Не спеша, бережно и осторожно налил водку в стакан, широко перекрестился, обвел присутствующих строгим взглядом.

— Пожеламши всем добраго здоровья! — торжественно сказал он. Выпил и крякнул. И было у него на лице выражение человека, твердо знающего себе цену и не забывающего о том, что угощение купил именно он, а не кто другой.

С торжественной медлительностью он наполнил стаканчик опять и поднес не хозяину, как полагалось бы по этикету, а писарю, потому что человек он был несравненно более нужный, чем Памфилыч. Потом уже налил хозяину и Копылову. Остальных собеседников ему вовсе не хотелось угощать — совсем не нужный ему народ. Но уже из старины принято было: не обноси никого, а то врага наживешь. Помедлил с минуту и, скрепя сердце, налил неполный стаканчик. Предложил сперва Рябоконеву. Потом Фокину. Оба отказались, и это было настолько приятно Савелию, что когда и Грач, любивший выпить, последовал все-таки их примеру, он сказал убеждающим голосом:

— Дают — так бери, а бьют — так беги! Чего ломаться-то?

Но Грач но взял.

Терпугу, как человеку еще слишком молодому, Савелий вместо водки предложил нравоучение:

— А ты, Никишка, сперва ветер в пригоршни собери… Соберешь — ну, тогда можешь и за богачей браться… Так-то!.. — Ведь куда несется-то! — покрутил он своей клинообразной бородой и рассмеялся. — Куда лезет!.. Туда же, куда и прочие!.. В Сибирь ты, парень, глядишь, боле ничего!

Или туда, за маленькие окошки, в энту емназию с железными решетками. Тоже храпит, как и порядочный…

Терпуг, задетый этим пренебрежительно-насмешливым тоном, весь вспыхнул. Было обидно до боли, а сдачи дать — не знал как. Обругать Губана и немедленно полезть на ссору удерживала еще не исчезнувшая привычка юной стеснительности и почтения к седине. Смолчал.

— Ты его не пужай, — добродушно-насмешливым голосом сказал Копылов. — Он — парень ничего.

— А тебе что же не показалось? — стараясь быть спокойным, спросил Терпуг. — Ай за свою требуху опасаешься? Погоди, равнение произведут и тебе!

— Хороший из тебя арестант выйдет со временем, — ответил Губан. — С людьми, брат, жить, должен сам человеком быть. А по своему произволу и убеждению хочешь жить, иди на Сахалин: там со львами да с тиграми поживешь!..

— Поживем пока и тут!

— Богом установленный порядок кто ломать начнет, не быть тому на-воскресе… помни! Всегда так было, есть и будет! — твердо сказал Савелий.

— Это двадцать-то тысяч на девку… Богом установлено?.. Терпуг не выдержал и выразился очень крепко. Все засмеялись. Памфилыч даже затылок поскреб, а Савелий изумленно хлопнул себя по бедрам.

— Молодой ты вьюнош, Никишка, и такие неподобные слова! Помни: горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных!..

— Сейчас за Писание! Вот не люблю за что этих фарисеев! — сказал Рябоконев.

— Позвольте, господа! — чувствуя завязывающуюся словесную схватку и радуясь ей, закричал писарь. — Не сдвигайте беседы с ее постановки… Позвольте! Если Писание, Писание!.. У Иоанна Златоуста сказано…

— Он испровергает лерегию! — с негодованием воскликнул Губан.

— А ты утверждаешь? — крикнул Рябоконев.

— Да позвольте же мне сказать, господа! У Иоанна Златоуста сказано: аще убо не были бы богатии, не беша бы и нищеты… И далее…

— Это сюда не касательно!

— Позвольте! Почему же не касательно?..

— Ивана Златоуста вы к себе не равняйте, социалы проклятые! Он лерегию не испровергал!..

— Надобности нет… Зато о богатстве и бедности говорил одно с нами. Религию и мы признаем… Во имя Отца и Сына и Святаго Духа…

— Куда вы лезете, скажите на милость? куда вы несетесь?..

— Да ты слушай сюда!..

— … И не такие были, да в преисподнюю извергалась гордыня их. Помни и денно и нощно, не забывай: под тобой подстилается червь, и червь — покров твой…

— Уперся, как свинья рылом, в Писание и думает: святитель…

— Я ему же, сукину сыну, пользы желаю! Из него человек будет, коль старших будет слухать. Рос он без отца… вклюнулся в табак… в скверные дела…