Василе Войкулеску - Монастырские утехи Страница 8

   Поп проклинал себя, бил кулаками по лбу: как мог он забыть про кобылу так надолго —

бедняга осталась без капли воды, без клочка сена! Но теперь она не желала сходить вниз.

Карабкаясь вверх, она не видела, какая под ней пропасть. Сейчас, едва высунув голову и

завидев крутые ступени, она напугалась, отпрянула и упрямо норовила лечь. Никакими силами

нельзя было сдвинуть её с места. Показали ей ведро с водой, манили вниз мерой овса, ласкали

её, понукали, подталкивали, хватали за ноги, вязали верёвкой. Кобыла только больше пугалась.

Она вырывалась, била копытами, брыкнула нескольких монахов и, придя в бешенство, стала

скалить зубы, кусаться, а то, повернувшись спиной, защищалась, точно от волков.

   Поп Болиндаке плакал, игумен в замешательстве чесал бороду.

— Давайте завяжем ей глаза,— посоветовал наконец игумен.— Она не будет видеть и

смело пойдет, куда мы её потащим.

   Закрыли ей глаза платком, завязали его за уши. Кобыла трепетала, как тростинка, не понимая,

чего от неё хотят. Теперь она действительно шла, но как слепая, ставя ноги куда ни попадя. За

дверью она провалилась бы в пропасть, если бы хозяин не кинулся к ней и вовремя не

предотвратил несчастья.

— Так не пойдет! — крикнул он.— Надо ломать стену и расширить окошко. Тогда мы

спустим её на верёвках.

   Брат Минодор тоже пришёл и подал свой ангельский совет: пусть кто-нибудь сядет на неё

верхом. Почуяв на спине человека, лошадь осмелеет и, ступень за ступенью, спустится вниз.

Монахи испуганно переглянулись.

— Что же, вы и садитесь, ваше преподобие,— проворчал, обращаясь к Минодору, привратник,—

вы полегче будете.

— Нет, нет,— встревожился игумен, напугавшись, не приключилась бы с любимцем какая беда.—

Пускай садится хозяин.

   Но тот признался, что кобыла не приучена к верховой езде. Выходит, извлечь её можно, только

если расширить окно... И он попросил инструменты, чтобы разбить стену.

— Погоди! — остановил его отец Нафанаил, старик с кустистыми, нависшими на самые глаза

бровями.— Есть у меня управа на твою кобылу! Разрешишь мне сделать, что я намереваюсь?

— Только не изувечь мне её,— согласился несчастный.

— Нет, скорее доставлю ей радость,— пообещал старик.— Принесите мне...

   Монахи навострили уши, думая, что он попросит цепи, колодки и кандалы для лошади.

— Принесите мне полную кадку крепкой водки и бутылку чистого спирта.

   Два монаха мигом предстали со странными орудиями, востребованными спасителем кобылы.

   Отец Нафанаил подкрался и поставил кадку поближе к злосчастному животному. При виде

питья лошадь с жадностью к нему кинулась, опустила морду и сделала несколько здоровенных

глотков. Потом остановилась, ноздри у неё дрожали, и снова опустила морду, разыскивая воду,

глубоко вдохнула пьянящие пары, висевшие в воздухе колокольни, опять притронулась к водке

и замотала головой, окропляя святых отцов брызгами. Ещё раз с надеждой наклонилась она к

кадке, но пить не стала. Однако водочные пары, блуждавшие над кадкой, на неё подействовали.

   Тогда отец Нафанаил, медленно размешивая рукой в ведре овёс, щедро полил его водкой. Затем

тихонько подтолкнул ведро к кобыле. На этот раз немного укрощённое животное, ослабев от

голода, стало есть; через силу, кое-как жевала она овес, размоченный в водке. Съев полведра,

она немного повеселела и успокоилась. Теперь легче можно было к ней подступиться.

— Подержите мне её, братья, и раскройте ей рот...

   Двадцать рук схватили лошадь где ни попадя, в то время как отец Нафанаил, всунув бутыль в

раскрытый рот кобылы, влил в него спирт, крепкий, как огонь.

— Теперь погодите немножко, она превратится в ягнёнка,— предсказал старик.

   Кобыла тихонько, нежно заржала, мотая, как колоколом, головой, задрожала, раскрыла рот,

закачалась в подпитии, опустилась на колени и, окончательно захмелев, улеглась, заснула и

захрапела.

— А теперь поднимем её,— распоряжался укротитель, подводя подпруги под седельную луку.

— Тихонько, стойте, помаленьку...

   И её, как бесчувственный труп, с передышками, от ступеньки к ступеньке, выволокли на

середину двора.

— Положите здесь, на свежем воздухе. После обеда она протрезвится и снова будет в состоянии

выполнять свой долг.

— А до тех пор давайте за стол, ужас как есть хочется,— молвил отец игумен.— Теперь вы

можете спокойно её оставить,— обратился он к отцу Болиндаке,— никакой вор к ней не

подступится.

   И так благополучно прошёл четвертый день — под знаком барашка, и превеликие почести

воздали они отцу Нафанаилу, тому, кто хитростью спустил кобылу с колокольни.

   К вечеру кобыла проснулась «смурная», выпила три ведра воды, съела две меры овса, зевнула и

заржала в тоске по дому.

— Как бы не пристрастилась она к выпивке,— забеспокоился поп Болиндаке, которому

показалось, что кобыла ведёт себя как-то необычно.

— Позабыли мы о чорбе из птичьих потрохов — и для кобылы и для нас,— хлопнул себя по лбу

отец привратник.

— Но кувшин крепкого кофе можете влить ей в глотку,— посоветовал игумен.

Только отец Болиндаке и этого не разрешил.

— Оставьте, не нужно это. Слава богу и отцу Нафанаилу, что мы видим её внизу. Спасибо

и вашим преподобиям за гостеприимство! — крикнул он, приглашая протопопа в телегу.

— Бог вам в помощь! — благословил их игумен.— Счастливого пути и пожалуйте

поскорее к нам,— провожал он их, размахивая широкими рукавами рясы.— Отвлечёте нас

снова от монастырской тишины, от постов да молитв.

   И гости двинулись, проехав на сей раз под величественным сводом главных ворот, где

исчезли, оставив опечаленных, покинутых монахов, красная камилавка протопопа и белый хвост

чудесной кобылы, звонившей в колокола точь-в-точь, как ангелы.

   Когда за дубовой рощей стали поворачивать, протопоп, точно проснувшись от

глубокого сна, вспомнил о ревизии, ради которой приехал в монастырь...

— Эх, отец Болиндаке, позабыли мы расспросить их да распечь отца Митрофана за то, что

не сдержал обещания и не служил у вас в воскресенье. Может, вернуться?

   Поп, испугавшись, хлестнул изо всех сил кобылу, и она полетела, как борзая.

— Мы больше не вернёмся, потому как, если нас снова поймают святые отцы, не уйти нам

от них раньше, чем через неделю, и попадья подумает, что нас прикончили...

   Протопоп глубоко вздохнул и подчинился.

АЛКИОН БЕЛЫЙ ДЬЯВОЛ

   Когда-то цех конокрадов был огромным сообществом, сетью охватившим десятки стран. Нити

этой сети тянулись от западных окраин Австрии, через пределы Турции и сходились далеко, на

персидских конных ярмарках.

   Кое-где были у них главари и везде — сотоварищи, подмастерья и ученики, друзья и служители,

свои места для ночлега, привалы и тайники, где терялся след лошадей и откуда, словно из

настоящих красилен и лабораторий, кони выходили преображёнными, сменив не только масть, но и

все другие приметы. Свершались чудеса: гривы, которые росли раньше направо, теперь были

приучены лежать налево, кони вдруг становились белоногими, шерсть, некогда тусклая, отливала

точно вороново крыло, а хвосты укорачивались или, напротив, куделью волочились по земле.

Одновременно меняли лошади свой нрав и привычки, обретая иные, и глядишь — былой рысак

превращался в иноходца.

   Сердцем этой огромной державы были Венгрия и Румыния. Венгерская пуста и наш Бэрэган

способны были сокрыть целые табуны, украденные из знаменитых конюшен и конных заводов

Европы и Азии.

   В отличие от других воров конокрады не были обычными разбойниками. Они не грабили и не

убивали. Напротив: если брали упряжных, то оставляли не только сбрую и коляску, но даже

бросали своих кляч, на которых приехали и которые теперь лишь стесняли бы их при погоне.

Некоторые из них достигли большой славы и доказали, что во многих других отношениях и при

иных обстоятельствах это люди чести и своё слово держат. Коли сказали, например, что уведут

у тебя лошадь, то уж не успокоятся, пока не выполнят обещания.

   Во всём можно было на них положиться, пока не завидят они знаменитого каурого или не

заслышат о горячем буланом или норовистом караковом. Тут уж они теряли головы. Крали от

превеликой любви и от чересчур пылкой страсти.

   И то сказать, слишком много знати и бояр сами запутались в их паутине, чтобы считать это

обычным воровством. Иногда в игру вступали зависть коннозаводчиков, ревность графов, месть