Жорж Роденбах - Призвание Страница 8

Г-жа Данэле спросила, который час.

— Как, уже десять часов! Поскорее поедем!

Они уехали, оставив г-жу Кадзан опечаленной, совсем недовольной тем опытом, который она считала пригодным для отрадного будущего, к которому она стремилась. Неужели Ганс, увидя Вильгельмину разодетой и прекрасной, не нашел ее красивой, не начал ее любить? Девственный белый туалет мог навести его на мысль о другом белом платье, которое она наденет когда-нибудь, чтобы отправиться к алтарю, в день бракосочетания. Иногда подобная ассоциация идей открывает человеку вдруг то, о чем он и не подозревал и своей душе. Увы, белое очарование ничего не сделало. Ганс скорее испытал чувство отчуждения от Вильгельмины, не приятное чувство, видя ее такой пустой, считая ее отныне светской и суетной девушкой. Но случилось еще нечто худшее: в действительности, когда он вошел в столовую, он был смущен, видя Вильгельмину в таком платье и чувствуя, что его позвали, чтобы смотреть на нее. Молодая девушка доводит свое бесстыдство до такой степени, и две матери участвуют в этом! Ганс никогда не желал отправиться на бал. Он не мог себе представить, чтобы женщина, открывая свое тело, могла так много показывать посторонним: плечи, спину, руки и, в особенности, это приводящее в трепет закругление груди, тайны которого он не смел касаться даже в мыслях и которое заставляло его опускать глаза даже перед статуями и картинами. Сегодня он почти увидел скрытую черту, тепловатую долину груди. Вильгельмина, державшаяся прямо, казалось, готова была устремиться, нагая, из своего тюля. Женское тело — ствол дерева искушения с зрелыми плодами, вокруг которого вечный змей скрывался, обвертывался. Ганс отошел в темный угол, охваченный страхом, точно перед опасностью для своей души. Долгое время он оставался, охваченный этим видением, подробностями, след которых он хотел потопить в своей душе…

Глава V

Однажды г-жа Данэле нашла Вильгельмину всю в слезах. Она бросилась в постель и плакала, спрятав голову в подушку. Ее распущенные волосы падали черными потоками…

— Что с тобой?

— Ничего… Оставь меня….

Слова, полные душевного горя, точно физических страданий, слова людей, боящихся приближения чужих лиц к их печали, прикосновения к их ране, даже с целью излечить ее. Но руки матерей умеют излечивать, точно они из прежних пеленок сделали корпию, с помощью которой они затем всю жизнь излечивают в тишине своих детей.

Вильгельмина была чувствительной, горячей натурой. Под влиянием этих бесед и встреч с Гансом, которым покровительствовали матери, было естественно, что молодая девушка волновалась, увлекалась им. У него было благородное, очень красивое лицо, которое замечали все женщины. Вильгельмина страдала от его холодности. Вначале она хотела только быть с ним. Она краснела, но ей было приятно краснеть, когда приближался вечер, и благодаря тени он ничего не замечал. Она испытывала какую-то теплую ласку роз, точно неожиданно нагнулась лицом над букетом. Когда он был с нею, она чувствовала себя иной, точно она находила себя, после того как была потеряна, или вернулась домой после длинного путешествия. А этот голос Ганса, серьезный и густой! Она чувствовала, точно он подходил, спускался к ней, пробуждал в ее душе то, что двигалось, растягивалось, выходило, уходило, в свою очередь, к нему; получался унисон, взаимный обмен, доброе соседство двух кровлей, смешавших свой дым. Первая любовь! Трепет всего существа! Непонятное волнение! Зарождение в сердце таинственного, розового куста, который надо поливать слезами!

Когда Ганс уходил в сопровождении своей матери, Вильгельмина чувствовала себя огорченной. Часы тянулись бесконечно. Безмолвие жилища наводило тоску. Ей хотелось снова услыхать голос Ганса, представить себе его лицо, и она огорчалась, что у нее в душе беспрестанно терялся его образ. Хрупкость человеческой памяти, в которой показывается только настоящее и которое, однако, мало помогает в разлуке и сохраняет только то, что хранит в своей глубине зеркало. Она помнила немного светлые волосы Ганса, острый профиль, всю его фигуру, но где оставался неуловимый оттенок его глаз, линия рта, заканчивавшаяся немного презрительной складкой? Вильгельмина искала, старалась; она нуждалась в дорогом лице. Ей хотелось бы иметь его портрет, чтобы помогать себе…

Но она не смела спросить его об этом, она не смела ничего сказать. Он был всегда так серьезен и холоден, говорил с ней как с чужой или как с младшей сестрой, с которой не о чем говорить! Разумеется, он слишком хорошо знал ее ребенком, чтобы теперь обращаться с ней, как с взрослой, как с молодой девушкой, в которую она превратилась.

Никогда ему не приходила в голову мысль любить ее иначе, чем любят подругу детства, жениться на ней. Вильгельмина отчаивалась.

Г-жа Данэле, когда находила ее в слезах, не сомневалась ни на минуту относительно причины ее горя. Слезы молодой девушки, слезы любви!

Она вызвала свою дочь на откровенность… Затем нежно стала успокаивать ее, давать советы. Она рассказала ей о том, чего Вильгельмина не знала: о необыкновенном благочестии Ганса, о его прежних планах, о его духовном призвании, о его желании поступить в орден, на которое г-жа Кадзан не давала своего согласия, заставив его обещать немного подождать, до совершеннолетия. Но подобного рода решения не исполняются, исчезают бесследно, если человек проводит несколько лет в свете.

— Ах, да, — сказала Вильгельмина, — когда я была в монастыре, я тоже хотела стать монахиней.

— Не огорчайся. Надейся. Я сама и г-жа Кадзан, мы понимаем твою любовь и были бы рады, если бы ты вышла замуж за Ганса. Он достоин твоей любви! Не плачь, Вильгельмина!

Молодая девушка бросилась на шею к своей матери, горячо поцеловала ее, и ее глазки засверкали, осушенные от всякого горя, вызывающего слезы. Затем, успокоившись, она сказала:

— Да, но если он будет упорствовать и захочет быть священником?

— Это твое дело, Вильгельмина. Заставь себя любить. Ты его любишь, это главное. Устрой так, чтобы он узнал об этом, угадал… Мужчины любят, в особенности, когда знают, что их любят…

Глава VI

Г-жа Данэле рассказала г-же Кадзан сцену огорчения Вильгельмины. Трогательный заговор двух матерей, имевших одну и ту же цель — излечить двух больных детей. Действительно, их болезнь, казавшаяся столь разною, была одинакова. Один из них страдал от веры, другой — от любви. Но разве вера и любовь не являются двумя ликами Бесконечности? Они оба страдали от одиночества и избытка чувств, необходимости сблизиться с кем-нибудь и обменяться мыслями. У нас только одно сердце для всякого рода любви. Ганс, разумеется, молился Богу нежными словами, Вильгельмина любила Ганса с порывами, дышавшими поклонением. Излечение болезни также было одинаково; надо было их вылечить при помощи друг друга; но как их убедить в этом? Обе женщины находились в нерешительности и тосковали, так как они ждали этого великого события, свадьбы, чтобы чувствовать себя еще ближе друг к другу после стольких лет верной дружбы, точно они отныне составляли одну семью…

Им казалось, что в день свадьбы они сделаются сестрами. Г-жа Данэле советовала своей старой подруге поговорить об этом с Гансом, искусно разузнать обо всем… Но та колебалась относительно тактики. Не надо было, чтобы ее сын подозревал об их намеченном плане, проекте. Он еще менее поддался бы ее уговору, если бы ему показали, что она хочет влиять на него, распоряжаться его будущим, снова затрагивать вопрос об его призвании, относительно которого было установлено условие между ними. Разумеется, все устроится само собой! Лучше предоставить все судьбе! Молодые сердца лучше понимают друг друга с полуслова. Когда-нибудь, с помощью оттенка времени дня или оттенка своего голоса, Вильгельмина может сделать больше каким нибудь словом, чем они обе длинными разговорами и стратегическим искусством.

Г-жа Кадзан думала, что надо всего ждать от нее, от ее красоты и влияния заразительно действующей любви. В глубине души она сама, не доверяя этого своей подруге, надеялась только на чудо. Она изучила своего сына; она видела, что его благочестие непреодолимо, что он ведет уже монастырскую жизнь и уступил ей с трудом, отложив временно свой план только из сыновней любви и ради данного им обещания. Но он продолжал находиться в миру, как в изгнании, проводил однообразно свои дни, наполнял их некоторыми исследованиями и работами, исполнявшимися без особенного усердия, весь обратившись к Богу и показывая немного удовольствия на своем меланхолическом лице только тогда, когда они ходили в церковь, где играл орган и совершалось богослужение. Остальное время он, казалось, выжидал.

Что касается Вильгельмины, он испытывал скорее ощущение беспокойства, неприятного чувства, точно от общения с слишком греховной личностью, в особенности, с того вечера, когда она заезжала в бальном платье.