Хаим Граде - Мамины субботы Страница 8

— Этеле!

Малышка не отзывается. Ее черные кудрявые волосы рассыпались по подушке, а большие распахнутые глаза блестят, как стекло. Она больше не плачет и не просит кусочка хлеба.

Это было сразу же после войны. Отец был болен и лежал в больнице. Мама, опухшая от голода, едва таскала ноги. Во всех домах бушевал тиф, укладывая в постель целые семьи. Никто из соседей не пришел на наш крик. Мама, почти теряя сознание, из последних сил простонала:

— Иди к тете. Попроси ее прийти.

Мама обижалась на сестру за то, что она нам не помогала. Я побежал к тете так, словно только она могла спасти Этеле. Я громко плакал всю дорогу. Перед иконой Божьей Матери, висевшей над Остра Брамой[40], стояла на коленях польская женщина со своим маленьким сыном. Увидев меня, польский мальчишка встал с колен и принялся меня передразнивать, показывая, как я плачу. Его мать повернула ко мне лицо, на котором застыла мина богобоязненности, и вдруг рассмеялась. Я, пришибленный, замолчал и сбавил шаг. Так я и шел, пока не отыскал переулок, где мои дядя и тетя держали лавку.

Дядя, высокий, под потолок, еврей, стоял, закутавшись в талес, и молился. Я припал к нему и, всхлипывая, пробормотал:

— Этеле умерла.

Он наклонился, положил мне на голову свои тяжелые волосатые руки и кашлянул. Я знал, что дядя добрый, и я обнял его колени, прижался к нему и заплакал. Дядя нежно поднял меня на руки, потом поставил на пол и резко вошел через заднюю дверь в лавку к тете. Я слышал, как он ругал ее, а она ворчала. Потом он крикнул:

— Иди и дай поесть сыну твоей сестры. Не жадничай! Слышишь?

Тетя вошла в комнату, где был я. Она ничего не спросила у меня, но глаза-щелки на ее морщинистом лице стали еще уже. Она лениво расхаживала по комнате и готовила мне еду. Высокий дядя, закутанный в талес, молча раскачивался в молитве и, протягивая тяжелые волосатые руки к потолку, делал ими что-то на небе. Когда я ел, он посматривал на меня. Увидев, что я откладываю кусок хлеба с маслом, он поднес свою широкую волосатую ладонь ко рту и сказал: «Ну-ка!» — требуя, чтобы я съел все.

Тем временем тетя оделась; она натянула высокие калоши, накинула полушубок, заглянула в магазин, не появился ли какой покупатель, — ей не хотелось уходить. Дядя молился и поминутно поворачивался к ней нетерпеливо и сердито. Наконец он ткнул в дверь своим длинным жестким пальцем и с раздражением прорычал: «Ну-ка!» — чтобы она шла немедленно.

На улице я вихрем рвался вперед, но тетя никак не могла выбраться из глубоких сугробов. Она то и дело ойкала и ахала, репетировала, как будет плакать у нас дома. Навстречу нам попался крестьянин с тележкой дров. Тетя остановилась, пощупала дрова, не сырые ли, и стала горячо торговаться с крестьянином. Когда они сошлись в цене, тетя обратилась ко мне:

— Иди домой и скажи маме, что я скоро приду. Я только отведу этого необрезанного в свой магазин. Связки дров — это наш заработок. Мы тоже не хотим умереть с голоду.

Когда я вернулся домой, лицо сестренки уже было прикрыто маминой черной шалью. Мне показалось, что малышка закрыла глаза и играет со мной в прятки. Но меня напугали ее бледные окостененевшие пальчики. Мама в оцепенении сидела посреди комнаты. Увидев меня, она вздрогнула и спросила:

— Ты поел?

Затем погасшим голосом, без плача и крика, она заговорила со мной, как со взрослым:

— Пять сыновей было у твоего отца от первой жены. Ты, дитя мое, шестой. Ты родился у него на старости лет, но ему хотелось дочь, и Всевышний наградил меня двумя дочерьми, чтобы я нашла благоволение в глазах твоего отца. Одна малышка умерла в колыбели, а сегодня я лишилась Этеле. Как я приду в больницу к твоему отцу и принесу ему эту весть? Как я посмотрю ему в глаза? Господи на небе, за что ты меня так наказал?!

Когда пришла тетя, в маме открылся источник слез. Она заламывала руки и рыдала:

— Ласточка залетела в подвал, Этеле была моей ласточкой. Теперь она упорхнула. Посмотри, сестра, — мама подняла черную шаль, прикрывавшую лицо Этеле, — моя дочурка не хочет закрывать свои светлые глазки. Она хочет, чтобы их свет остался в моем доме.

Тетины глаза-щелочки сомкнулись совсем. По ее морщинистому лицу ручьями катились слезы. Она принялась кричать, подражая голосу дяди:

— Приходи ко мне, поможешь мне в магазине. Если ты меня не послушаешь, ты и мальчика своего потеряешь. Время сейчас тяжелое.

Мама ничего не ответила. Она глубоко дышала, словно говоря: «Мне пришлось потерять ребенка, чтобы ты меня пожалела».

Огонек керосиновой лампы дрожит, будто сопереживает моим горьким воспоминаниям. Медные позеленевшие подсвечники на столе под гигантскими разросшимися тенями кажутся мне двумя сестренками, которые держатся за руки, блуждая по ночному лесу. Мама придушенно кричит во сне и вырывает меня из воспоминаний. Я вскакиваю и начинаю ее будить. Какое-то время, открыв глаза, она лежит в постели с таким видом, словно прислушивается к далекому шуму. Потом вдруг садится и шепчет:

— Я нашла их.

— Кого? Кого ты нашла?

— Моих девочек. Я искала их на насыпи, где хоронят бедняков. И как только я их нашла? Дождевая вода размывает там могилы, кроме того, я даже не знаю, где они лежат. Первую малютку могильщик унес в ящичке, а на похороны Этеле меня не пустила сестра. «Как ты пойдешь, если ты опухла от голода?» — сказала она. Мне снилось, что я блуждаю по кладбищу среди высоких деревьев и ветер осыпает меня увядшими листьями. Листья кружат вокруг меня, как большие птицы, окутывают меня и не дают идти дальше.

— Мама, ты разговорилась сегодня об Этеле, вот она и пришла к тебе во сне. Почему ты вдруг вспомнила о ней?

— Я никогда ее не забывала. Чем старше ты становишься, сын, тем больше я думаю о твоей сестренке. Тебе, долгих тебе лет, исполняется двадцать, а Этеле было бы сейчас восемнадцать, она была бы уже девушкой на выданье.

— А где бы она жила, здесь, с нами, в этой кузнице? И во что бы она одевалась? Девушка на выданье должна прихорашиваться, а я даже летом хожу в пальто, чтобы скрыть свою рваную одежду. Представь, мама, как бы она страдала от нашей бедности.

— Может быть, благодаря ей мы бы поднялись. Она была бы мастерицей и помогала бы мне зарабатывать. Может быть, благодаря ей ты не ушел бы от Торы. Ты привез бы ей жениха из ешивы, одного из своих товарищей.

Мама начинает дрожать:

— Укрой меня, сын, утешение мое. Когда-то в канун субботы ты учил Тору, и это был бальзам моему сердцу. Но с тех пор, как ты отвернулся от Торы, я живу в доме без мезузы[41]. Потому-то меня и терзают тяжкие сны. Достань молитвенник, спой мне «Песнь песней» и переведи ее мне с толкованиями. Я помню, как твой отец изучал «Песнь песней» со своими учениками в хедере и его напев расходился по всему моему телу. Если ты будешь читать святую книгу, мне станет теплее и мысли не будут так мучить меня.

Я вынимаю Танах и с печальным напевом начинаю читать:

— «Песнь песней».

Я пою стих за стихом и истолковываю их. Мне кажется, что мама уснула. Она дышит тише, и я тоже приглушаю голос. Я окидываю взглядом нашу комнатку. В окно кузницы уже пробивается серый свет. Утро борется с темнотой, как мама со своими снами. В стеклянной лампе кончается керосин. Огонек дымит, бьется в агонии. Тени на стенах просыпаются, движутся, и мама снова начинает беспокойно метаться. Я опять принимаюсь за «Песнь песней» и заканчиваю первую главу:

— «Ты прекрасен, возлюбленный мой, и мил. И ложе наше — свежая зелень. Кровли домов наших — кедры, балки — кипарисы».

Мама садится, ее ввалившиеся щеки пылают. Ее лоб в поту, на лице — мороз и лед, сковывающие ее кости всю зиму. На натруженных руках набухли вены, похожие на открытые корни дерева. Глаза блуждают по комнатке, она бормочет:

— Я воровала… Что ты смотришь на меня так испуганно? Я не сошла с ума и не говорю спросонок. Когда сестра взяла меня к себе, чтобы я помогала ей в магазине, мы договорились, что она будет меня кормить. «Когда я смогу, я буду давать тебе что-нибудь и для твоего мальчика», — сказала она, но я не могла дождаться, пока она мне что-нибудь даст, и втихаря брала то кусочек селедки, то бублик. Я не хотела, чтобы ты умер от голода, как Этеле. Твой дядя знал об этом, от него я не таилась, он и сам иной раз подмигивал мне: мол, возьми что-нибудь так, чтобы сестра не узнала. Так я у нее воровала.

— Мама, что с тобой сегодня делается? Ты горишь в лихорадке. Ты вот говоришь, что дядя знал, а ведь он и был хозяином. Ты честно заработала тот кусок хлеба, который брала для меня.

— Я сама не знаю, что со мной сегодня ночью. От переутомления я не могу уснуть. Спой еще немного из «Песни песней». Сделай это ради меня, сын.

Я уже не иду по порядку, а читаю те отрывки, на которые падает мой затуманенный взгляд:

«На ложе моем по ночам искала я того, кого любит душа моя; искала его, но не нашла… Как ты прекрасна, подруга моя, как ты прекрасна! Голуби — очи твои из-под фаты твоей… Волосы твои как стадо коз… Как алая нить — твои губы».