Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT Страница 8

— Господин полковник уплатил по векселю.

— А что он сказал?

— Сказал, что сам его подписал. Отец с сыном удивленно переглянулись.

— Пойдем, — промолвил старик, — здесь нам больше делать нечего.

— Но меня оскорбил этот господин! — злился подпоручик. — За это кровью платят.

— Иди ты к черту, он правду сказал!

Старик силой вытолкал сына из комнаты, и тому, вместо крови, пришлось удовольствоваться гордым презрительным взглядом.

— Да иди ты, наконец, здесь ужасно пахнет краской! Двери в самом деле были заново покрашены, подпоручик прислонился к одной из них, выходя, яростно лягнул ее ногой и тотчас принялся счищать краску с темляка сабли.

— Ей это уже не повредит, — вздохнул старик, — она и без того запачкана. Выйдя за дверь, оба остановились в нерешительности.

— Что ж теперь делать будем, отец? Куда пойдем? Старик пытался собраться с мыслями.

— Полковник, бесспорно, джентльмен. Он поступил прекрасно. Не захотел погубить тебя, спас твою жизнь. Уплатил за это тысячу форинтов. Не пожелал, чтобы свет узнал, кто ты такой, но сам-то он уже знает. Какой же из этого вывод? Что он джентльмен и относится к тебе благожелательно. Военные в большинстве своем добросердечные люди. Их не стоит обижать. Но это уже сюда не относится. Сейчас главное — сделать из конкретного события кардинальные выводы. Они и помогут нам в дальнейших действиях. Первым делом надо прощупать как велика его благожелательность и что можно из нее извлечь. Это во-первых. Ибо если благожелательность его очень велика, то не исключено, что дело можно загладить окончательно. Но я ведь констатировал, не правда ли, еще и другое? Что он джентльмен. Это — второе. И тогда опять встает вопрос — настоящий ли он джентльмен или попросту добрый дяденька с барскими замашками. Ибо если он настоящий джентльмен, то не позволит замазать свинство, которое ты совершил, и хоть не убьет тебя, но навсегда избавит от тебя офицерскую корпорацию. А ну, не перебивай! И напрасно скрежещешь зубами. Я твой отец, но не хочу быть ослом и размышляю трезво. Стало быть, исходя из всего этого, задача моя ясна. А ты ступай сейчас к сестренке в гостиницу и утешь ее. Закажите и мне обед, я же немедленно отправлюсь к полковнику, поблагодарю его, верну ему деньги и заберу твой вексель. Одним словом, сделаю все, что могу сделать ради тебя. Ты покажи только, где он живет.

И старик Ности пошел направо, а подпоручик налево. Встретились они только за обедом, когда у стола их сидел уже Коперецкий. Козел лежал возле него, и барон грел ноги в его пышной шерсти, говоря, что в осеннюю пору, когда еще не топят и легко простудиться, козел служит ему грелкой для ног. Но особенно незаменим он во время зимней охоты.

— Прелестная Вильма, положите и вы на него свои ножки! Хитрец хотел таким образом полюбоваться обольстительными ее щиколотками.

По лицу старика нельзя было ничего прочесть, черты его были точно стальные. Он с аппетитом ел, непринужденно болтал с Коперецким. Подпоручик счел это добрым знаком, однако сомнения не переставали мучить его. Он терпел, терпел, потом не выдержал и, многозначительно взглянув на отца, спросил:

— Так как же с ним, батюшка?

— Он настоящий джентльмен, — абсолютно равнодушно ответил отец. (О, эти политики! Как они умеют владеть собой!) «Чтоб он лопнул!» — подумал подпоручик, опечалившись.

Можно себе представить, как скучно было ему сейчас выслушивать любезности Коперецкого, его мужицкие комплименты, грубоватые шутки и долгие тирады. Коперецкий объяснял как раз, что никогда не слушался своих учителей и всему, что он знает, выучился у животных.

— Быть может, и козел служит у вас за профессора? — подтрунила Вильма.

— Конечно. Он учит меня терпенью, так же как и пчелы на здании ссудо-сберегательной кассы напоминают мне об усердии и бережливости. Я ученик животных и этим горжусь больше всего.

Подпоручик с любопытством разглядывал козла. Хорошо бы научиться у него терпенью. Ведь с каким нетерпением ждет он сейчас конца застолья, чтобы поговорить, наконец, с отцом!

— Что тебе удалось сделать? Старик вынул из кармана брюк разорванный пополам вексель и отдал сыну.

— Это я принес, — сказал он, — честь твою кое-как спас, но мундир потерян.

— Что ты хочешь этим сказать?

— То, что о манипуляции с векселем знают двое: полковник, который никогда не проронит об этом ни слова, и Кожехуба, который может и брякнуть что-нибудь, но это сочтут сплетней. Тем не менее, чтоб это был твой последний такой поступок, ибо он и отвратителен, и опасен. А теперь тебе предстоит следующее: поднимись в мой номер и напиши прошение об отставке. Полковник требует, чтобы ты снял мундир и ушел из армии. Потом уложишься и поедешь домой. Если хочешь обставить все прилично, начни кашлять, ибо ты уезжаешь по болезни. Резкий воздух Северной Венгрии оказался вредным для твоих легких.

Так проходила и этим закончилась экскурсия семейства Ности в северные края. Из Тренчена увезли самого красивого подпоручика. Правда, маленький словацкий городок не потерпел особого урона — вместо него приехал другой подпоручик. Розалия Велкович плакала, когда ее никто не видел, а кредиторы — их было уйма — ругались, когда их слышали все. Какое-то время они слали письма вслед то самому Фери, то его отцу, но ответа все не было, и они понемножку отстали, как отстают осы от отцветшего дерева.

О Фери Ности забыли бы совсем, если бы с некоторых пор Коперецкий не зачастил в Будапешт; оттуда он привозил вести о том, что Фери сильно кашляет, потому и военную службу оставил. Затем рассказывал уже, что харкает кровью. («Это наша кровь», — сетовали кредиторы.) Иногда Коперецкий передавал привет от него Розалии Велкович, и бедняжка бледнела и краснела при этом.

Кто хотел, мог строить разные догадки. Впрочем, строить догадки можно было и на том, что Коперецкий, приезжая в Будапешт, всякий раз встречался с Ности. Более того, он и дома не забывал о них, ибо всю форель, что ловили в Ваге, и всех диких козлов, которых стреляли в Крапецком лесу, он отправлял в столицу на адрес Ности.

А подозрительных признаков набиралось чем дальше, тем больше. Весной начали приводить в порядок древнее совиное гнездо — Крапецкий замок — и сад, заросший бурьяном, лебедой и песьим языком. Прокладывали дорожки, сажали декоративный кустарник. Да, да, Коперецкий что-то задумал, вот посмотрите!

А задумал он вот что: полгода спустя явился к старику Ности, у которого, впрочем, с некоторых пор был частым гостем, и заявил, что срок векселя истек, он принес залог и просит вернуть ему две тысячи форинтов. Пал Ности принял все это за шутку.

— И что ты приходишь всегда за тем, чего нет? Подожди, пожалуйста, до осени, пока я смогу сколотить такую сумму. Коперецкий покачал большой головой.

— И дня не буду ждать. Предупредил тебя заранее. Либо плати немедленно, либо увезу оригинал залога.

— Какой оригинал?

— Твою дочь Вильму. Ну что ты на меня глаза выпучил, будто съесть хочешь? Либо деньги, либо дочь твоя — такой был уговор. Лицо Ности стало круглым, будто каравай хлеба.

— Ну что ж, ладно, только не кричи так! Зачем поднимать шум, прислуга, чего доброго, подумает, что мы деремся. А Вильму — ты ее и даром получишь, более того, за счастье почту. Что ж ты раньше не сказал, что любишь ее. Или у вас так принято просить руки девушки?

— Эх, тебе этого не понять! — И барон презрительно махнул рукой. — Знаю я, что делаю. Понимаешь, батенька мой, вернее, тестюшка, мой братец Янош, Янош Девятый, по желанию покойного нашего батюшки, попросил руки девицы Абафи из Липто, — а ведь он даже и не любил ее! Девица Абафи ответила ему отказом. А мой братец Янош был такой же скромный, застенчивый человек, как и я, и так ему стало тут стыдно, что он прыгнул в Ваг и утонул. Папенька очень близко принял это к сердцу и, когда был на смертном одре, заставил меня поклясться, что я никогда не попрошу руки женщиной рожденной девицы. Потому и не женился я до сих пор. Все ждал, авось какая-нибудь сама навяжется мне на шею, как это в романах бывает, да только ни одна чертова кукла на меня не позарилась. Понял ты теперь, почему я требую залог? Ности ласково потряс руку Коперецкого и обнял его.

— Вижу, сынок, вижу, Дваи, что для тебя форма — прежде всего. Это я люблю. С этим в Венгрии ты далеко пойдешь. У тебя есть будущее, Дваи. Я еще такого губернатора сделаю из тебя, что любо-дорого. Но ты вправду любишь мою дочку?

Коперецкий только поморгал и бессильно опустил руки, — так опускает крылья подстреленный сыч.

— А Вильма любит тебя? Коперецкий мечтательно уставился в небеса и сказал, вздохнув:

— Это одному богу известно.

— Тогда пойди и поговори с ней. Коперецкий печально покачал головой.

— Вот этого-то и нельзя. Ведь было бы то же самое, что просить ее руки и сердца. Тут можно и отказ получить. Боже упаси, чтоб я сам заговорил. Да я лучше язык проглочу. Я могу вести себя только пассивно. Я держусь своей клятвы. Я ведь не политик, я ученик животных.