Илья Штемлер - Архив Страница 80

Он пытался себя уговорить. Ну, что особенного? Несколько десятков слов лежали забытыми восемьдесят лет и пролежали бы вечность… Но уговорить себя не удавалось. Хоть это и ничего не значащие вежливые фразы, но начертанные великой рукой. И они должны увидеть свет. Пусть через нечистые лапы Варгасова, но увидеть. Не для себя же лично он их сбережет, продаст, сукин сын. Толстовскому фонду или коллекционерам. Но обнародует.

А вдруг записка фальшивая, а?! Брусницын засмеялся коротким натянутым смехом, при этом его мягкое, женское лицо оставалось печальным. А почему бы и нет? Сколько ходит по свету фальшивых писем великих мира сего! Снедаемые честолюбием, люди изготовляли эти свидетельства, под лестным для себя текстом, чтобы изнурять ближних завистью, вызвать почтение к себе, да и просто ухватить денег. Так почему бы и помещику Сухорукову так не поступить, раз он хочет прославиться на ниве народного просветительства?! Что может поднять репутацию выше, чем внимание самого Льва Николаевича Толстого!

А коль записка фальшивая, то и бог с ней, будет он еще переживать и совеститься. И без того хватает забот, от которых нет покоя ни днем ни ночью столько дней, после собрания. Вот что ему надо довести до конца, не расслабиться, не растерять решимость. А то взвалил на свои утлые плечи все проблемы разом.

Брусницын встал, сделал несколько шагов, нетвердых, крадущихся, словно был не у себя, а в квартире Гальперина… Или Варгасова… «Боже ж мой, дались они на мою голову, – горестно прошептал он непослушными губами. – Что же они делают-то со мной? С моей совестью и моей судьбой? А может быть, это и есть моя судьба, может, для этого я и родился на свет, чтобы через предательство и подлость заявить о себе миру, а?»

Брусницын сжал кулаками виски и забегал по комнате, словно мышь в клетке, от стены до стены… Надо что-то предпринять! Надо достать денег, вернуть Варгасову. Надо пойти к Гальперину, бухнуться на колени, как советовала Зоя. Надо! Надо… Надо купить Катьке зимнее пальто, надо купить себе сапоги, он всю жизнь мечтает о сапогах, высоких, с меховой подкладкой, иной раз в холод ноги так промерзнут, что мозги студятся… Столько надо, что никаких денег не хватит! А вот у Варгасова их навалом. Почему? По какой такой справедливости? О, как он их всех ненавидит. Всех! И Гальперина, и Варгасова, этого жулика и вора… И Катьку с Зоей, вечно недовольной строптивой и толстой спутницей его жизни. Он – худой, а она – толстая, это же о чем-то говорит! А Катька? В грош не ставит отца, вся в свою мать.

Голова разрывалась от мыслей, даже слегка потрескивала, как переспелый арбуз. Достаточно слабого толчка – и голова лопнет…

Брусницын остановился у зеркала. Каким образом расколотое тусклое зеркало попало под стекло одного из шкафов, никто в каталоге не знал… Если пристально лицезреть собственную физиономию, создается впечатление, что покидаешь свою оболочку и переходишь в другое обличие, становишься чужим, незнакомым человеком. Можешь беседовать с самим собой и в то же время узнавать о себе постороннее мнение.

«Что же ты решил? – молча спросил Брусницын у Брусницына. – Довести до конца то, что задумал?»

– «У меня нет иного выхода, – молча ответил Брусницын Брусницыну. – Есть только один шанс оправдаться – если на репутацию Гальперина будет брошена тень… Хотя этот циник и бретер сам по себе имеет такую репутацию, что… ему прощают многие грехи, странно, но так. Он добрый черт…»

– «Как ты пришел к такому решению? Давно?»

– «Нет. После встречи с Варгасовым. Помнишь, он сказал: «Бескорыстно создают себе врагов только дураки». Тогда и возникли у меня странные ощущения… вроде как в темной комнате, когда чувствуешь присутствие постороннего, хотя того и не видно».

– «И до сих пор не видно?»

– «Хорошо тебе задавать вопросы… Ты из другой жизни, из вполне достойной жизни, что была у меня до того злополучного вечера, когда Гальперин пригласил к себе домой и посулил свое кресло. Это – ты! А я – обманутый в своих надеждах неудачник».

– «Не канючь, ты и без того жалок… Так как?! Что предпримешь? Или побежишь за советом к Варгасову? Нашел кумира, ничего себе! Я еще мог бы понять какого-нибудь ханыгу, которому честь и достоинство россиянина – пустой звук, разменная карта. Но ты? Архивист! Ты же всей душой своей, нутром, селезенкой связан с теми судьбами, что навеки запечатлены в хранилищах архива. И своими руками за несколько сребреников продаешь… Да, всего лишь записка. Но чья? Кому? И во имя чего!»

– «Я еще ничего не решил! Не казни меня! Я еще могу так поступить, что ты охнешь…»

– «Интересно! Ну да ладно, знаю я тебя как никто: ты – это я! Но помни, сколько веревочке ни виться… И дело не в записке, дело в поступке. Свершивший преступление всегда находит оправдание, поэтому нести позор передает детям. У тебя есть Катька, она проклянет тебя».

– «Катька – стерва, кричит на меня, соплюха, в грош не ставит, вся в мать. Конечно, если отец приносит в месяц несчастную сотню…»

– «Это не оправдание… Вообще, ты стал брюзга. И знаешь почему? Тебя сожрали страсти. Слабый человек, снедаемый страстями, способен на все».

«Я тебе уже намекнул – ты даже и не представляешь, на что я способен»

– «Ладно, знаю уже, на что ты способен, видел».

– «Нет, нет. Ты еще ничего не знаешь. Я могу так поступить, что ты охнешь».

Брусницын обеими ладонями отпихнул себя от зеркала и отошел к столу…

Ножницы хранились в среднем ящике, проржавевшие и кривые. В самый раз, усмехнулся Брусницын, для подобной акции в самый раз… Он подобрал лежащее в стороне дело помещика Михаила Издольского. Нашел лист с письмом Издольского к своему армейскому приятелю, ротмистру Кавалергардского полка Виктору Гагарину… Где же эта фраза? В самом низу страницы, очень повезло… Вот она: «…кстати, чуть было не забыл – пришли ты, наконец, записку гр. Т., а то мой честолюбивый свояк Ал. Павл. С – в меня со света сживает…».

Брусницын приподнял поудобней лист и принялся аккуратно срезать подол.

«Извини, Михаил, – мысленно обратился он к Издольскому. – Надеюсь, тебе не очень больно? Иначе эксперт может выйти на архив твоего друга Андрюши Гагарина… А так – никогда, прервется цепь времен. Я аккуратно, аккуратно. Видишь, весь лист оставляю тебе, и номер листа сохранился, комар носа не подточит. Извини и не обессудь. Я этими ржавыми ножницами, брат, своей судьбой распоряжусь по совести, ты попомнишь, ты будешь доволен. Если, конечно, хватит смелости довести задуманное до конца».

Брусницын поднял с пола отрезанную полоску, придвинул пепельницу, достал спички и чиркнул. Порохом вспыхнуло пламя в локонах серого вонючего дыма. В считанные секунды от полоски бумаги остался легкий табачный пепел.

Где-то в столе был чистый конверт. Вот он, есть… Брусницын осторожно подхватил бесценную записку, упрятал в конверт и опустил во внутренний карман пиджака. Уложил разбросанные бумаги в папки, закрыл и завязал тесемки. К обеду все три затребованных дела он вернет в хранилище.

А теперь надо отвлечься, заняться работой, совсем запустил. Где там бедняга утопленник?

Брусницын опустился на стул, придвинул каталожный формуляр, взял ручку. Фразы складывались четко, переписывать он не станет, сказывался многолетний опыт. Значит, запишет так… Такой-то, такой-то… Как фамилия коллежского регистратора? Ага, Перегудов… Коллежский регистратор Перегудов осужден в долговую яму за невыплату сорока рублей золотом… Детали опустим, они в деле, помянем лишь купца Галактионова В. П., видный был купец, есть документы по коммерц-коллегии, так что купца надо помянуть, понадобится какому-нибудь исследователю… Итак, Перегудов, оказавшись в долгах, покончил самоубийством… Ну, конечно, и дату происшествия.

Брусницын начал было заполнять формуляр. Но ручка не писала, кончилась паста. Где-то валялись запасные стержни, кажется, зеленого цвета.

Брусницын медленно поднялся, подошел к шкафу. И так же медленно принялся шарить в ящиках – в одном, втором, третьем… Стержни не находились, Брусницын стал нервничать. Его злила пустая трата времени, скоро обед, а ничего не сделано. Ах, вот они, нашлись наконец! И вправду зеленые.

Стол, словно большой магнит, притягивал к себе Брусницына. И лист бумаги, на котором виднелись Царапины от сухого шарика. Брусницын сменил стержень, достал лист плотной бумаги, занес ручку и вывел первые слова:

«Начальнику управления архивами тов. Бердникову М. А. Копия – в Управление государственной безопасности. Копия – в ОБХСС при Управлении внутренних дел…»

Брусницын задумался. От кого заявление? Ага, испугался! Самое тяжелое в этом деле – написать, от кого. Ну, скажем, от анонимного доброжелателя? Ладно, допишу до конца, а там придумаю, от кого…

«…Считаю своим долгом вас уведомить, что заместитель директора Архива истории и религии по научной части, Гальперин Илья Борисович, пользуясь служебным положением, хранит дома архивные документы с письмами Льва Толстого помещику Сухорукову. Одно из четырех писем…»