Илья Штемлер - Архив Страница 85

Гальперин смотрел на стол полуприкрытыми глазами.

– Боюсь я, Софья, – произнес он, едва раздвигая тонкие губы слабого маленького рта. – Страх в меня вселился. Неуверенность какая-то. Сам не знаю… Чувствую зависимость от всех. От директора, от тебя, от Шереметьевой… даже от Чемодановой.

– Что ты говоришь, Илья? – Тимофеева шагнула к столу и наклонилась, упираясь локтями в случайные бумаги. – Какая зависимость? От меня, от Нины Чемодановой… Смешно даже, – она опустилась на близкий стул. Так в молчании сидят сердобольные женщины, желая в сострадании пересидеть чужую беду, помочь своим присутствием.

– Ладно, иди, Софья, я слабину дал, – проговорил Гальперин. – Иди. Сам решу что-нибудь.

Казалось бы, в его положении разумней всего соблюдать букву закона и тем самым оградить себя от возможных упреков в злоупотреблении служебным положением. Но нет! Его угнетало другое. То, что горше всего бередит совесть: его репутация в глазах тех, кто… рядом. Ведь близкие его покинули. Где Ксения? Где Аркадий? В опустевшей квартире бродит одиночество и старость… Остались лишь те, с кем он, в сущности, и жил рядом долгие годы, – его сотрудники. Поведение некоторых из них тогда, на собрании, ему казалось наваждением, о котором каждый из них в душе сожалеет. И потому Гальперин находил им оправдание. Он их прощал! В нем просыпалась душа предков, воплощенная с древнейших времен в Книге книг – Ветхом завете и особенно в своде законов Моисея. Именно она, эта душа, помогла его народу выжить, не растерять себя на тысячелетних каторжных дорогах жизни. Что Гальперину как историку было хорошо известно. Он часто об этом размышлял в последнее время… Сознавая, что он во многом грешен, Гальперин старался сопоставить свою греховность с общечеловеческим грехом, тем самым сгладить и собственную вину.

За долгие годы общения Тимофеева хорошо изучила Гальперина. Поэтому она и предложила воспользоваться тем, что вскрыта восьмая кладовая, где содержались документы специального хранения, и просмотреть материал, что относился к деятельности Медицинского департамента. Судя по описи, там нет и трехсот страниц. Для таких опытных людей, как Чемоданова и Колесников, это раз плюнуть. Сядут на подоконник, перелистают…

– Только не стоит распространяться про эту диверсию, – заключила Тимофеева. – Начнут судачить…

– Для этого я тебя и позвал, Софьюшка, – облегченно улыбнулся Гальперин. – Ты всегда найдешь выход.

– Выход, – пробурчала Тимофеева. – Толкаешь меня на нарушение, а сам в стороне, хитрец.

Покинув кабинет, Тимофеева вышла на лестничную площадку. Перегнувшись над перилами, высмотрела дежурившего милиционера.

– Остатки привезли, нет? – крикнула она в колодезную сырость лестничного пролета.

Пока сержант Мустафаев собирался с ответом, Тимофеевой на месте уже не было, видно, сама определила, что новую партию документов пока не привезли.

А сверху, выше на три этажа от площадки, где только что стояла Тимофеева, доносилась перебранка – там работали маляры под бдительным оком самого директора архива Мирошука. Как показал опыт – ослабление досмотра и так затянуло начавшийся еще в прошлом месяце косметический ремонт.

Временами Мирошук скатывался вниз в заляпанном известью синем халате и прошмыгивал в подвал, где размещался штаб бригады, к сиднем сидящему там бригадиру. И до ушей Мустафаева доносилась перебранка директора архива с руководителем ремонтных работ.

Каждый раз появление директора вгоняло в панику дежурного милиционера. Заслышав на лестнице нарастающий лошадиный скок, Мустафаев торопливо задвигал ящик стола, в котором таилась раскрытая папка, взятая наугад из обширной свалки уже доставленной ранее в архив партии документов. По указанию Тимофеевой, документы пока складывались под лестницу, – надо было подготовить место в восьмой кладовой спецхрана, – благо маляры вынесли из-под лестницы свои причиндалы…

Вскоре в проеме подвала показался пыхтящий недовольный прораб в сопровождении настырного Мирошука.

– Как нам снаружи дожить краску?! И не только одно окно – мы все окна распахнем и дверь на балкон, – ворчал прораб. – Ишь, какой умный! Советует напылять. Нельзя напылять: вся краска уйдет на ветер. Плати из своего кармана, тогда и напыляй.

– Так они же не могут даже шпаклевать! – кричал в ухо прорабу Мирошук. – Работнички! У них мастерок из рук падает на голову прохожих.

Переругиваясь, они взбирались по лестнице. На гомон из кабинета выбежала Тамара-секретарша:

– Захар Савельевич, звонили из управления, искали вас.

Мирошук притих, втянул голову в костлявые плечи и жалобно зыркнул на Тамару.

– Чего им надо? Из горсуда дела поступают, скажи. Две машины приняли, скажи.

– Я сказала. Но они просили вас позвонить. Срочно… Плюньте вы на этих халтурщиков, идите звонить.

– Ладно, успею, – решил Мирошук. – Я делом занят. Все! – и поспешил следом за прорабом, прокричав напоследок Тамаре, что позже позвонит, пусть не очень они там, в управлении…

Раз вкусив сладость молвы о себе как о человеке независимых взглядов, Мирошук старался не растерять эту невесть откуда свалившуюся на него репутацию. За несколько дней, каких там дней – часов! За несколько часов следующего дня он буквально преобразился. Подписал заявление в райсовет сразу двум сотрудникам на улучшение жилплощади, отдал распоряжение завхозу Огурцовой навести порядок в местах общественного пользования, вплоть до вывешивания раз в три дня свежего полотенца, поставил на месткоме вопрос о прикреплении сотрудников архива к Гастроному № 2, где давно уже паслись люди из райкома и исполкома. А в ответ на ошарашенную реакцию членов месткома заявил широко и смело: «А, плевать! Откажут, напишем письмо повыше!…» Отменил ежедневную утреннюю поверку руководителей отделов на готовность к работе. И наконец вызвал Колесникова, признал критику в свой адрес и объявил во всеуслышание, что изыщет возможность прибавить с будущего года зарплату молодым сотрудникам со стажем не менее пяти лет. Но самое невероятное – просто чистая психбольница – Мирошук составил ходатайство о ликвидации в помещении архива традиционного пункта голосования на выдвижение депутатов во всевозможные Советы, в связи со спецификой хранения документов. А на замечание, что это политический выпад, громко скаламбурил в совершенно несвойственной ему манере: «Надо защищать память народа от беспамятства бюрократов!» – такое можно произнести только раз в жизни!… Единственно, когда в репутации своей Мирошук допустил трещинку, это в случае с архивом Городского суда, у которого затопило хранилище. Но спасибо Тимофеевой – умница, нашла выход, хоть и потрепала нервы крепко.

Да, Мирошук и впрямь уверовал в свое предназначение и очень важничал и дома, и среди знакомых. Конечно, он не преминул рассказать о том, что произошло в управлении, скромно помянув свою строптивость. Однако такое поведение давалось Мирошуку нелегко. Каждый день он ждал звонка из управления с грозным уличающим окриком. Но звонка все не было… Мирошука это озадачивало – неужели не заметили, что он не подписал «обязательство о неразглашении»? Ясность, как всегда, внесла жена Мария, особа с вечно влажным носом и сырыми глазками. «Успокойся наконец! Думаешь, они заметили, что ты не подписался? Глупости. Они знают, что ты должен был подписаться. И все! Этого достаточно! Им и в голову не может прийти, что ты взял и не подписался, если должен. Так что успокойся. Никогда не забывай, где ты живешь, тогда проживешь до ста лет».

Мудрость Марии иной раз придавливала Мирошука. И он ее тихо ненавидел. Особенно ночью, когда усталость и позднее время загоняли его в спальню. Как он ни хитрил: то зашуршит газетой, то включит телевизор, то отправится на кухню пить чай, а все равно – спальню не миновать… И как он ни ловчил, как ни тянул резину, Мария таилась и ждала. Тихо, точно труп. Даже через одеяло пробивало холодом. Мирошук всерьез уверовал, что она произошла не от обезьяны, как он, Мирошук, а от лягушки. Такова и мать ее была – всю жизнь хвасталась, что у нее не портятся продукты… И родить Мария не могла, видимо, из-за своей температуры. А что у такой могло народиться? Только снежок… Вот в уме ей не откажешь. Видно, все тепло ушло в ехидство и колкости. Так что мудрость жены усугубляла тихую ненависть к ней, вызывая бунтарские мысли о том, что ему, при теперешней репутации, никак нельзя обойтись без любовной интрижки. Намек Тамаре-секретарше закончился конкретным предупреждением, что она женщина строгая, мать двоих незаконнорожденных пацанов, и это ей надоело. Отношения могут быть только серьезными. Прикинув, что на такую должность с таким окладом мало кто пойдет, Мирошук оставил секретаршу в покое. Подумывал он и о завхозе Татьяне Огурцовой, да у той такая фигура, что кажется – все уже позади и надо готовить деньги на аборт. Пришлось улиткой уползти в раковину и завидовать тюфяку Гальперину… Впрочем, о Гальперине Мирошук думал всегда. Понимая, что его собственный успех держится до тех пор, пока Гальперин занимает кабинет заместителя по науке, он лелеял мечту о том, чтобы там, наверху, забыли о Гальперине. И старался не выставлять своего зама, следуя четкому указанию Марии: «Не вспоминай. И они не вспомнят».