Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ Страница 9

— Ну, так чего же вы ждете? Въезжайте во двор.

А старик стал открывать ворота.

Дом, в который мы вошли, был, как я помянула, новый, с электрическим освещением, но странной конструкции: прямо с парадного хода вы попадали в кухню. Нас, как почетных гостей, провели дальше, но сами владельцы, по-видимому, построив эти хо­ромы, так в кухне и застряли. Семья была огромная и ютилась на кроватях, сундуках, скамейках и про­сто подстилках.

Самая главная в семье была старуха. Потом ста­рухин муж — встретивший нас длинный бородач. По­том дочки. Потом дочкины дочки, дочкины мужья, сын жены сына, сыновья дочки и какой-то общий внук, которого все с любовью и воплями воспиты­вали.

Прежде всего для порядка спросили у старухи, сколько она с нас возьмет. Именно для порядка, по­тому что все равно деваться некуда.

Старуха сделала скорбное лицо и махнула ру­кой:

— Э, что об этом говорить! Разве можно брать

деньги с людского горя? Когда людям некуда пре­

клонить голову! У нас места сколько угодно, и

все в доме есть (тут старуха отвернулась и попле­

вала, чтобы не сглазить), так мы еще будем брать

деньги? Идите себе отдыхать, дочкина дочка по­

даст вам самовар и что надо. И прежде всего об­

сушитесь и ни о чем не беспокойтесь. Какие там

деньги!

Мы растроганно протестовали.

Я смотрела на эту удивительную женщину со ста­розаветным париком на голове (парик был фаль­шивый, просто черная повязка с белой ниткой попе­рек, изображающей пробор).

— Мы же не можем пользоваться ее великоду­

шием,—сказал Аверченко Гуськину.—Надо непре­

менно ее уговорить.

Гуськин загадочно улыбнулся.

— Этт! На этот счет можете быть спокойны. Ну,

я вам говорю.

Больше всех взволновалась Оленушка. Со слеза­ми на глазах она сказала мне:

—  Знаете, мне кажется, что Бог послал нам это

путешествие, чтобы мы увидели, что есть еще на

свете добрые и великодушные люди. Вот эта стару­

ха, простая и небогатая, с какой радостью делится

с нами своими крохами и жалеет нас, чужих людей!..

—  Удивительная старуха! — согласилась я.—И

что удивительнее всего —лицо у нее такое… не осо­

бенно симпатичное…

—  Вот как не следует судить о людях по их

внешности.

Мы обе так растрогались, что даже отказались от яичницы.

— Бедная старуха, отдает последнее…

Между тем Гуськин со стариком, не теряя вре­мени, стали хлопотать, чтобы раздобыть необхо­димые бумаги и завтра же ехать дальше.

Сначала старик ходил куда-то один. Потом по­вел Гуськина. Потом оба вернулись и Гуськин пошел один. Вернулся и сказал, что начальство требует, чтобы Аверченко и я немедленно явились к нему лично.

Было уже одиннадцать часов, хотелось спать, но что поделаешь — пошли…

Мы смутно представляли себе, что за начальник нас ждет. Комендант, комиссар, хорунжий, писарь, губернатор… Сказано идти — идем. Мы уже давно отвыкли предъявлять какие-либо права или хотя бы допытываться, куда, к кому и зачем нас тащат. «Ве­зут, как телят!» — права была Оленушка.

Пришли к какому-то казенному учреждению. Не то почта, не то участок…

В небольшой выбеленной комнате за столом офи­цер. У дверей солдат. Форма новая. Значит, это и есть украинцы.

— Вот,—сказал Гуськин и отошел в сторону.

Покровительствующий нам старухин муж встал

у самых дверей и весь насторожился: если, мол, чуть что — он шмыг за дверь, и был таков.

Офицер, молодой, белокурый малый, повернулся к нам, посмотрел внимательно и вдруг улыбнулся удивленно, широко и радостно.

— Так это же ж правда? Вы кто?

—  Я —Тэффи.

—  Я —Аверченко.

—  Вы писали в «Русском слове»?

— Да, писала.

—  Гы-и! Так я же ж всегда читал. И Аверченко.

В «Сатириконе». Гы-ы! Ну, прямо чудеса! Я думал,

врет этот лайдак. А потом думал — если не врет, так

все равно посмотрю. Я никогда в Петербурге не бы­

вал, откровенно говоря, очень интересно было по­

смотреть. Гы-ы! Ужасно рад! Сегодня же вам обоим

пришлю пропуски! Где вы остановились?

Тут старухин муж отклеился от двери и пролопо­тал свой адрес, скрепив его именем божиим:

— Ей-богу!

Мы поблагодарили.

—  Значит, завтра можем ехать?

—  Если хотите. А то погостили бы! У нас всего

вдоволь. Даже шампанское есть.

—  Вот это уж совсем хорошо! Даже не верится,—

мечтательно сказал Аверченко.

Офицер встал, чтобы проводить нас, и тут мы за­метили растерянную физиономию Гуськина.

— Так вы же забыли самое главное! — трагиче­

ским шепотом свистел он.— Самое главное! Мой

пропуск. Господин начальник! Я же из их труппы

и еще три артиста. Они же без меня никак не мо­

гут! Они же засвидетельствуют. Что же будет? Это

будет последний день Помпеи на этом самом

пороге!

Начальник вопросительно посмотрел на нас.

— Да, да,—сказал Аверченко.—Он с нами и

трое артистов. Совершенно верно.

— Рад служить.

Распрощались.

Гуськин всю дорогу недоумевал:

— Самое главное позабыли! Что-о? Позабыли се­

бе пропуск для Гуськина! Новое дело!

Дома, успокоенные, довольные и сонные, уселись мы вокруг самовара, подогретого дочкиной дочкой. Так как острота умиления над самоотверженной ста­рухой уже прошла, то и мы с Оленушкой согласи­лись поесть яичницы.

— Во всяком случае, мы сумеем ее убедить взять

с нас хоть по себестоимости за все это, если уж она

ни за что не хочет брать за услуги и квартиру. Не умирать же нам с голоду только оттого, что она та­кой чудесный человек.

— А какой грубый этот Гуськин! Осклабился, как

идиот: «Этт! Можете быть спокойны». Ему-то стару­

ху не жалко.

В комнате тепло. Обветренные щеки горят. Пора спать. Скоро двенадцать. Влетает молодой человек, вероятно, «сынов сын».

—   От начальника пришли! Требуют пана Авер-

ченку.

—   Неужто передумал?

— А мы-то радовались!..

Аверченко вышел на кухню. Я за ним.

Там, окруженный испуганной толпой дочкиных дочек, стоял украинский городовой,

— Вот пропуски. И вот еще начальник прислал.

Две бутылки шампанского.

Каким очаровательным явлением может быть иногда украинский городовой!

Мы чокаемся теплым шампанским…

Как высоко вознесла нас судьба! Электрическое освещение, пробки летят в потолок, и пенится вино в чашах (именно в чашах, потому что пили его из чайных чашек).

— Уф-ф! — радостно вздыхает Гуськин.—А я,

признаюсь, мертвецки перепугался!..

* * *

Утро в К.

Денек серенький, но спокойный, уютный, обык­новенный, как всякий осенний день. И дождик обычный — не тот, который третьего дня, безна­дежный, будто соленый и горький, как слезы, размы­вал у насыпи кровавые ошметья…

Лежим долго в постели. Тело разбито, душа точ­но дремлет — устали мы !

А за дверями в кухне говор, суетня, звенит посу­да, кто-то кого-то бранит, кого-то выгоняют, кто-то заступается, галдят несколько голосов сразу… Милая симфония простой человеческой жизни…

—   И где же тарелкэ? И где же тарелкэ? — выры­

вается чье-то звонкое соло из общего аккорда.

—   А вуйдэ Мошкэ?

И потом сложный дуэт, что-то вроде: «Зохер-бо-хер, зохер-бохер».

И густое контральтовое соло:

— А мишигене копф.

Дверь осторожно приоткрывается, и в узкую щелку оглядывает нас черный глазок. И прячется. Немножко ниже появляется серый глаз. И тоже пря­чется. Потом гораздо выше прежнего — опять черный, огромный и удивленный…

Это, верно, дочкины дочки ждут нашего пробу­ждения.

Пора вставать.

Поезд уходит только вечером. Целый день при­дется просидеть в К-цах. Скучно. Скучно, вероятно, от спокойствия, от которого отвыкли за последние дни. Два дня тому назад мы на скуку пожаловаться не могли…

Приходит дочкина дочка и спрашивает, что нам приготовить на обед.

Мы с Оленушкой переглядываемся и в один го­лос говорим:

—   Яичницу.

—   Да, да, и больше ничего не надо.

Дочкина дочка, видимо, удивлена и даже как

будто недовольна. Вероятно, добрая старуха рас­считывала угостить нас на славу.

—  Это было бы бессовестно с нашей стороны,

если бы мы стали пользоваться ее порывом.

—  Конечно. Яичница все-таки самое дешевое…

Хотя трудно есть ее два дня кряду.

Оленушка смотрит на меня с упреком и опускает глаза./ )

Пришёл Аверченко. Принес целую груду чу-десных\яблок.

Оленуйшш пошла пройтись. Вернулась взволно­ванная.

—  Угадайте, что я принесла?

—  Не знаю.

—  Нет, вы угадайте!

—  Корову?

—  Нет, вы не шутите! Угадайте.

—  Не могу. Кроме коровы, ничего не приходит

в голову. Канделябры, что ли?

—  Ничего подобного,—торжественно говорит