Камило Села - Семья Паскуаля Дуарте Страница 9

Мы с женойпроводиличасы, наслаждаясь предоставленными нам удобствами, и, как я уже сказал вначале, даже не выходили на улицу. Что нам до нее за дело, если у нас тут есть то, чего нам не дадут нигде в городе?

Но поверьте мне, плохо быть невезучим: счастье этих двух дней начало удивлять меня – слишком уж оно казалось полным.

На третий день, в субботу, само собой по наущению родственников сбитой старухи, к нам нагрянула полиция. Услыхав, что тут полицейский, в дверях собралась орава ребят и устроила нам кошачий концерт, так что месяц потом в ушах звенело. Запах арестанта будит в детях какую-то злую жестокость: они глядят на нас как на редкую тварь, горящими глазами, с порочной улыбочкой на губах, как глядят на овцу, которую режут на бойне, – в ее горячей крови они альпаргаты мочат, – или на пса, раздавленного телегой, – они его палкой тычут, чтоб узнать, жив еще или нет, – или на котят новорожденных, тонущих в водопойной колоде, котят, в которых они камнями швыряют, а то нет-нет да и вытащат поиграть, продлить им жизнь – до того они к ним безжалостны! – и растянуть их мучения. Поначалу приход полиции меня расстроил, и, хоть я изо всех сил старался казаться спокойным, боюсь, что от волнения мне это не удалось. С полицейским заявился парень лет двадцати пяти, внук старухи, долговязый и тщеславный, что свойственно этому возрасту, и это меня выручило – ведь на людей, как вам известно, лучше всего действуют лестное слово и звонкий кошелек, и едва я назвал его молодцом и сунул в руку шесть песет, как он пулей выскочил из комнаты, не чуя под собой ног от радости и моля бога – в том я уверен, – чтобы бабка почаще попадала под копыта. Полицейский, пригладив усы и прокашлявшись, сделал мне внушение насчет ухарской езды, но главное – не знаю уж, оттого ли, что пострадавшая сторона так быстро образумилась, – ушел, не чиня мне больше никаких неприятностей.

Лола, завидев гостей, так и обмерла, но как женщина не из трусливых, хоть и пугливая, скоро оправилась от первого страха – на щеках снова взыграл румянец, глаза заблестели, губы заулыбались, и тут же к ней вернулась ее пригожесть и самоуверенность. Хорошо помню, что именно тогда я впервые заметил у нее живот; сердце у меня от этого вида заныло жалостью, а жалость в тот же самый миг успокоила мою совесть, тревожившую меня тем, что я все еще не испытывал никакого трепета при мысли о первом сыне. Заметно было еще очень мало, и если б я ничего не знал, возможно, и не обратил бы внимания. В Мериде мы купили кое-какие мелочи для дома, но так как денег с собой взяли немного, да их и поубавилось на шесть песет, отданных мной внуку сбитой старухи, то я решил вернуться в деревню, считая, что осмотрительному человеку не подобает издерживаться до гроша. Я снова оседлал кобылу, надел на нее праздничную сбрую сеньора Висенте, скатал попону на седельной луке и так же, как и уехал, с женой за седлом возвратился в Торремехию. Дом мой, как знаете, стоял на аль-мендралехской дороге, мы же ехали из Мериды, и, чтоб нам до него добраться, надо было проехать вдоль всего порядка домов, а так как уже спускался вечер, все односельчане видели наше парадное возвращение и, выражая свою к нам любовь, которая в ту пору еще не иссякла, устроили мне и Лоле радушный прием. Уступая просьбам друзей по своей холостой жизни и работе, я, чтоб не задеть Лолу ногой, перепрыгнул через голову лошади – и они чуть не на руках потащили меня в кабачок Петуха Мартинете; когда мы с пением туда ввалились, хозяин прижал меня к брюху и я чуть не сомлел от силы, с которой он меня сдавил, и запаха белого вина, которым от него разило. Лолу я поцеловал в щеку и отослал домой встречать подруг и ждать меня, и она уехала, верхом на статной кобыле, стройная и горделивая, как принцесса, знать не зная и ведать не ведая – так уж оно водится, – что тварь эта причинит нам первую неприятность.

В кабачке разгулялись мы на славу – гитара была, вина хоть залейся, настроение подходящее – и, забыв обо всем на свете, кроме самих себя, за песнями и питьем не замечали, как летит время. Сакариас, сын сеньора Хулиана, пел сегидильи. Приятно было слушать его голос, нежный, как у щегла! Если он запевал в угомон, мы слушали молча, как завороженные, а если расходились от вина и разговора, подхватывали по кругу, и хоть голоса у нас были не очень-то ладные, за потешные слова оно прощалось.

Жаль, что люди никогда не знают, куда заведет их веселье, потому что, если б мы знали, уж от некоторых неприятностей мы, без сомнения, могли б уберечься! Я это к тому веду, что ночная пирушка у Петуха рассыпалась, как четки, и только из-за того, что никто из нас не умел вовремя остановиться. Дело вышло проще простого – ведь все, что осложняет нам жизнь, на поверку всегда просто.

Говорят, рыба за пасть помирает, и еще говорят, что язык до добра не доводит и что в закрытый рот муха не залетает, и ей-богу, во всем этом, как я считаю, есть доля правды, потому что, если б Сакариас помалкивал себе, как господь велит, и не совался не в свое дело, он уберегся б тогда от маленькой неприятности и ныне не предвещал бы соседям дождь по трем своим зарубкам. Вино – оно плохой советчик.

Сакариас зубоскальства ради рассказал нам по пьянке – не знаю уж, случай ли, небылицу ли, – про какого-то голубя, сманивавшего чужих голубок в свою голубятню, и в ту минуту я поклялся б (да и сейчас готов), что он подразумевал меня; и никогда не страдал мелочной обидчивостью, но бывают прямые выпады – или вы считаете их такими, – когда нет никакой возможности сделать вид, что к тебе это не относится, и удержать себя в руках и не взорваться.

Я обратился к нему;

– По правде, не понимаю, что тут забавного.

– Все поняли, Паскуаль.

– Пусть так, не отрицаю, но хочу сказать, что в приличном обществе, мне кажется, не дело так шутить, что всем смешно, а кому-то нет.

– Не входи в раж, Паскуаль; ты же знаешь – кто входит в раж…

– И еще мне кажется, что не дело мужчине от шуток переходить к оскорблениям.

– Это ты про меня?

– Нет, про губернатора.

– А мне так кажется, что ты храбрей на словах, чем на деле.

– У меня слова с делом не расходятся.

– Не расходятся?

– Нет!

Я встал на ноги.

– Хочешь, выйдем на улицу?

– Не обязательно!

– Очень уж ты удал!

Друзья отошли в сторону – мужчинам не пристало мешать ко им обменяться ударами.

Я тщательно раскрыл нож: в такие минуты всякая поспешность, любая промашка может иметь для нас самые пагубные последствия. Тишина стояла такая, что слышно было, как промчит муха.

Я кинулся на Сакариаса и, не успел он встать в позицию, три раза ударил его ножом, от чего он так и задрожал. Когда его уносили в аптеку дона Раймундо, кровь хлестала из него ручьем.

(9)

Домой я подался в компании трех-четырех самых близких друзей, немного удрученный тем, что случилось.

– Опять мне не повезло… На третий день после свадьбы! Мы шли молча, понурые, как на похоронах.

– Он сам напросился, совесть у меня спокойна. Нечего было болтать!

– Брось переживать, Паскуаль.

– Как это брось! Я ведь жалею, пойми! Задним числом…

Наступало утро, и певчие петухи оглашали воздух своими криками. Степь пахла каменным розаном и чебрецом.

– Куда ты ему угодил?

– В плечо.

– Сколько раз?

– Три.

– Обойдется?

– Да, конечно! Надеюсь, что обойдется!

– Хорошо бы.

Никогда дорога домой не казалась мне такой длинной, как в ту ночь.

– Похолодало…

– Не знаю, не чувствую.

– Может, меня знобит!

– Наверно…

Мы шли мимо кладбища.

– Тяжело, должно быть, лежать под землей!

– Парень! Зачем так говоришь? Чудные мысли лезут тебе в голову!

– Да, верно…

Кипарис стоял высокий и тощий, как призрак, как часовой при мертвецах.

– Уродливый кипарис…

– Уродливый.

На кипарисе сова, зловещая птица, таинственно шипела.

– Противная птица.

– Противная…

– Каждую ночь она здесь.

– Каждую…

– Как будто ей нравится быть с мертвецами.

– Как будто…

– Что с тобой?

– Ничего! Со мной ничего! Мерещится тебе…

Я поглядел на Доминго; он был бледен, как умирающий.

– Ты заболел?

– Нет…

– Боишься?

– Боюсь? Я? Кого мне бояться?

– Никого, брат, никого! Я это просто так сказал. Сеньорито Себастьян вмешался:

– Ладно, замолчите-ка! Не хватает еще, чтоб теперь сцепились и вы.

– Да нет…

– Далеко еще, Паскуаль?

– Недалеко, а что?

– Так.

Казалось, будто чья-то таинственная рука отодвигает мой дом все дальше и дальше.

– Мимо не пройдем?

– Что ты! Наверно, уже засветили лампу.

Мы снова замолчали. Было уже совсем недалеко.

– Вон тот, что ли?

– Да.

– Что ж ты не сказал?

– Зачем? Разве ты не знал?

Меня удивила тишина в доме. Женщины еще должны, по обыкновению, быть там, а вы знаете, как они пронзительно стрекочут.