Аксель Мунте - Легенда о Сан-Микеле Страница 9

— К сожалению, господин аббат, я этого сделать не могу.

Он посмотрел на меня с нескрываемым удивлением и даже, подозрительно.

— Вы не объясните мне причину вашего отказа?

— Графиня еще не, может покинуть Париж, а она, разумеется, должна поехать с графом.

— Но почему ее колит нельзя лечить в деревне? Там есть хороший, надежный врач, который ее лечил, когда у нее был аппендицит.

— И с каким результатом?

Он не ответил.

— Позвольте мне, в свою очередь, задать вам один вопрос. Допустим, что графиня внезапно исцелилась бы от своего колита, — могли бы вы тогда ее убедить уехать из Парижа?

— Честно говоря — нет. Но ведь это праздные предположения, поскольку, если я не ошибаюсь, колит длительная болезнь и с трудом поддается лечению.

— Я мог бы в один день вылечить графиню от ее колита.

Он озадаченно поглядел на меня.

— Так почему же, во имя всего святого, вы этого не делаете? Вы берете на себя большую ответственность!

— Если бы я боялся ответственности, я не был бы врачом. Будем откровенны. Да, я могу мгновенно вылечить графиню, потому что она больна колитом не более нас с вами. Не было у нее и аппендицита. Все это только нервы и воображение. Но если сразу отнять у нее ее колит, она может либо потерять душевное равновесие, либо подыскать еще худшую замену болезни морфий или любовника. Со временем выяснится, смогу ли я помочь графине, но посоветовать ей сейчас уехать из Парижа было бы большой психологической ошибкой. Она, вероятно, воспротивилась бы, а если она хотя бы раз ослушается меня, то сразу же утратит ко мне всякое доверие. Дайте мне две недели, и она уедет из Парижа по собственному желанию, — по крайней мере, так ей будет казаться. Все дело в тактике. Отправить графа одного было бы ошибкой в другом плане, и вы, господин аббат, знаете это не хуже меня.

Он внимательно на меня посмотрел, но ничего не сказал.

— Теперь о маркизе: вы любезно признали, что я кое-что для нее сделал, и я принимаю вашу похвалу. С медицинской точки зрения я не сделал ничего, да это и невозможно. Однако глухие очень страдают из-за своей вынужденной изоляции от себе подобных — и особенно те, чья внутренняя духовная жизнь скудна, а таких большинство. И сделать для них можно только одно: отвлечь их мысли от их несчастья. Маркиза теперь думает о своем колите, а не о своей глухоте, и вы сами видите, как благодетельно это на нее повлияло. Однако мне начинают сильно надоедать колиты, и так как маркиза едет в деревню, я заменил этот недуг на комнатную собачку, более подходящую для сельской жизни.

Аббат простился со мной, но в дверях он вдруг обернулся и спросил:

— Сколько вам лет?

— Двадцать шесть.

Вы далеко пойдете, мой сын. Вы далеко пойдете.

«Да, — подумал я, — далеко! Я брошу эту унизительную жизнь, полную шарлатанства и обмана, всех этих искусственных людей и вернусь на волшебный остров к старой. Марии Почтальонше, к мастро Винченцо и Джоконде, чтобы очистить мою душу в маленьком белом доме на высокой скале. Долго ли еще буду я вынужден бесполезно расточать свое время в этом ужасном городе? Когда совершит свое чудо святой Антоний?»

На столе лежало прощальное письмо маркизы (прощание, конечно, было временным), полное благодарности и похвал. К нему была приложена крупная банкнота. Я взглянул на выцветшую фотографию Капри в углу и положил деньги в карман.

Куда девались деньги, которые я зарабатывал в те дни удачи и успехов? Предположительно, я откладывал их на покупку домика мастро Винченцо, но факт остается фактом: откладывать мне было нечего. Неправедно нажитое добро? Может быть. На в таком случае все парижские врачи должны были бы разориться; мы все находились в одном положении — и профессора и мои коллеги, лечившие тот же круг пациентов. К счастью, у меня были и другие пациенты (их даже было больше), и это спасло меня от того, чтоб стать совсем шарлатаном. В те дни было гораздо меньше врачей-специалистов, чем теперь. Считалось, что я знаю все — даже хирургию. Мне потребовалось два года, чтобы понять, что в хирурги я не гожусь. Боюсь, мои пациенты поняли это значительно быстрее. Я был невропатологом, но делал все, что полагается делать врачу, — даже, принимал роды, а бог хранил мать и ребенка. Можно только удивляться, как стойко организм больных переносил лечение. Когда Наполеон орлиным взглядом пробегал список представленных к производству в генералы, он обычно ставил на полях против фамилии пометку: «Он везучий?» И вот мне везло — везло удивительно, почти жутко во всем, что я предпринимал, с каждым больным, которого я лечил. Я не был хорошим врачом — я учился слишком торопливо, моя практика в больнице была слишком короткой, но я, без сомнения, был удачливым врачом. В чем секрет удачи? В умении внушать доверие. Что такое доверие? Исходит ли оно из головы или от сердца? Возникает ли оно в высших слоях нашего сознания или это могучее дрело познания добра и зла, корни которого гнездятся в самых глубинах нашего существа? Какими путями передается доверие? Видят ли его глаза, звучит ли оно в речи? Я не знаю. Я знаю только, что этого нельзя приобрести ни из книг, ни у постели больного. Это магический талисман, который одному дается по праву рождения и в котором другому бывает отказано. Врач, обладающий этим даром, может чуть ли не воскрешать мертвых. Врач, им не обладающий, должен быть готов к тому, что по поводу самой простой кори его попросят пригласить кого-нибудь еще для консилиума.

Я вскоре понял, что получил этот бесценный дар совершенно незаслуженно. Открытие это я сделал как раз вовремя, ибо был уже на пути к тому, чтобы стать самодовольным и самовлюбленным тупицей. Но я увидел, как мало я знаю, и начал все чаще обращаться за советом и помощью к Матери Природе, мудрой старой целительнице. Я даже мог бы стать со временем неплохим врачом, продолжай я работать в больнице, останься я верным моим беднякам пациентам. Но я утратил свой шанс, превратившись в, модного врача. Если вы когда-нибудь встретитесь с модным врачом, понаблюдайте за ним с безопасного расстояния прежде, чем отдать себя в его руки. Он может оказаться и хорошим врачом, но это бывает редко. Во-первых, он, как правило, слишком занят, чтобы терпеливо выслушать вашу историю. Во-вторых, если он еще не сноб, то неизбежно им станет, и тогда он заставит вас ждать, пока сам будет принимать явившуюся не в свой час графиню, печень графа он обследует с большим вниманием, чем печень графского камердинера, и отправится на прием в английское посольство вместо того, чтобы навестить вашего малыша, коклюш которого ухудшился. В-третьих, его сердце — если только оно не наделено, поразительным здоровьем — начнет быстро и преждевременно черстветь, и он станет столь же бесчувственным и равнодушным к чужим страданиям, как и окружающее его жаждущее развлечений общество. Вез сострадания нельзя быть хорошим врачом.

Часто, когда кончался долгий трудовой день, я задавал себе вопрос (ведь меня всегда интересовала психология): почему все эти глупые люди сидят часами в моей приемной? Почему они все слушаются меня и порой им становится лучше от одного прикосновения моей руки? Почему даже в час смерти, когда язык уже не повинуется им и говорят только стекленеющие, полные ужаса глаза, почему на них нисходит умиротворение, едва я кладу им руку на лоб? Почему сумасшедшие в приюте Святой Анны, которые только что с пеной у рта рычали, как дикие звери, становились спокойными и послушными, едва я развязывал смирительную рубашку и брал их руки в своп? Это был мой обычный прием — все служители и многие из моих товарищей его знали. Сам профессор говорил: «Се garсon-la a la diable au corps!»[46] Я всегда питал тайную симпатию к сумасшедшим и спокойно расхаживал по палате буйных, словно среди друзей. Меня не раз предупреждали, что это плохо кончится, но я, конечно, был умнее всех, И вот в один прекрасный день мой лучший друг ударил меня по затылку молотком, который он каким-то необъяснимым образом раздобыл, после чего меня без сознания унесли в лазарет. Удар был страшный, потому что мой приятель был кузнецом и хорошо знал свое ремесло. Сперва решили, что у меня разбит череп. Как бы не так! Я отделался простым сотрясением мозга. И еще удостоился лестного комплимента от Директора клиники: «Ce sacre Suedois a la crane d'un ours, faut voir s'il n'a pas casse le marteau»[47]

«Может быть, дело все-таки в голове, а не в руке», — сказал я себе, когда, после сорокавосьмичасового бездействия, моя мыслительная машина вновь заработала. Целую неделю я лежал со льдом на моем «медвежьем черепе», без посетителей и без книг, и у меня было достаточно времени обдумать этот вопрос, и даже молоток кузнеца не смог меня разубедить в том, что дело — в руке.

Почему в зверинце Пезо я мог просунуть руку сквозь прутья в клетку черной пантеры, и большая кошка, если только ее не раздражало приближение какого-нибудь посетителя, ложилась на спину, ласково мурлыкала, забирала мою руку в лапы и приветствовала меня широким зевком?