Оноре Бальзак - Жизнь холостяка Страница 9

Он уже не уступал Гро в понимании цвета и встречался со своим учителем только для того, чтобы советоваться с ним; он задумывал начисто порвать с «классиками», разрушить условности греков и все границы, стеснявшие искусство, которому природа принадлежит как она есть, во всем могуществе своего творчества и своей фантазии. Жозеф готовился к борьбе, начавшейся со дня его выставки в Салоне 1823 года и с тех пор уже не затихавшей. Год был ужасный: Роген, нотариус г-жи Декуэн и г-жи Бридо, скрылся, похитив удержания из пожизненных доходов г-жи Декуэн, которые накапливались в течение семи лет и должны были уже давать две тысячи франков дохода. Через три дня после этого несчастья из Нью-Йорка прибыл вексель, выданный подполковником Филиппом, с переводом долга на имя матери. Бедный малый, как и другие, введенный в заблуждение, все потерял на Полях убежища. Этот вексель, стоивший горьких слез Агате, старухе Декуэн и Жозефу, свидетельствовал о долгах, сделанных подполковником в Нью-Йорке, где за него поручились его товарищи по несчастью.

— Ведь это я заставила его поехать! — воскликнула бедная мать, всегда изобретательная, когда нужно было оправдать промахи Филиппа.

— Не советую вам часто отправлять его в такие путешествия, — сказала старуха Декуэн своей племяннице.

Госпожа Декуэн вела себя героически. Она не переставала выплачивать г-же Бридо по тысяче экю, но продолжала все так же ставить на «терн», который не выходил с 1799 года. К этому времени она начала сомневаться в добросовестности властей. Она обвиняла правительство и считала его вполне способным упразднить три номера в урне, чтобы вызвать бешеные ставки участников. После спешного подсчета средств оказалось невозможным достать тысячу франков, не продав части ренты. Обе женщины заговорили о необходимости заложить серебро, кое-что из белья и лишнюю мебель.

Жозеф, испуганный этими планами, отправился к Жерару, рассказал ему о своем положении, и великий художник выхлопотал для него от Министерства двора заказ на две копии портрета Людовика XVIII, по пятисот франков за каждую. Гро, хотя и не отличавшийся щедростью, пошел со своим учеником к торговцу красками и попросил отпустить за его счет необходимые Жозефу материалы. Но тысячу франков можно было получить только по окончании работы. Тогда Жозеф в десять дней написал четыре картины, продал их торговцам и принес тысячу франков матери, которая теперь могла оплатить вексель. Через неделю пришло другое письмо, которым подполковник уведомлял мать, что он отправляется в обратный путь на пароходе. Капитан брал его на честное слово, и Филипп извещал, что при высадке в Гавре ему понадобится еще, по крайней мере, тысяча франков.

— Хорошо, — сказал Жозеф, — я закончу свои копии, и ты отвезешь ему тысячу франков.

— Бог тебя благословит, дорогой Жозеф! — вскричала Агата, заливаясь слезами и целуя его. — Значит, ты любишь своего бедного, гонимого брата? Он — наша гордость, все наше будущее. Такой молодой, такой мужественный и такой несчастный. Все против него, так будем, по крайней мере, мы втроем за него.

— Теперь ты видишь, что живопись может на что-нибудь пригодиться! — воскликнул Жозеф, счастливый, что наконец добился у матери позволения стать великим художником.

Госпожа Бридо поспешила навстречу своему нежно любимому сыну, подполковнику Филиппу. Прибыв в Гавр, она ежедневно уходила за круглую башню, построенную Франциском I, и ждала прибытия американского парохода, с каждым днем ощущая все более жестокое беспокойство. Только матерям ведомо, насколько обостряют такие страдания материнское чувство. В одно прекрасное октябрьское утро 1819 года пароход прибыл без всяких аварий, не испытав ни одного шторма. Даже на самого грубого человека воздух родины и встреча с матерью всегда производят известное впечатление, особенно после путешествия, исполненного разных бедствий. Филипп отдался излиянию чувств, и Агата думала: «Ах, как он меня любит!» Увы, офицер любил во всем мире только одну особу, и этой особой был сам подполковник Филипп. Его несчастья в Техасе, его жизнь в Нью-Йорке, где спекуляция и индивидуализм достигли крайней степени, где бесстыдная погоня за наживой доходит до цинизма, где человек, совершенно предоставленный самому себе, вынужден полагаться только на свою силу и все время быть собственным судьею, где вежливости не существует, — словом, все мельчайшие обстоятельства этого путешествия развили у Филиппа скверные наклонности грубого рубаки. Он стал сквернословом, пьяницей, курильщиком, эгоистом, невежей. Нищета и физические страдания испортили его. К тому же подполковник считал себя жертвой преследования. А под влиянием такой мысли люди неумные сами становятся нетерпимыми и преследуют других. Для Филиппа мир начинался и кончался им самим, солнце светило только для него. Наконец, жизнь Нью-Йорка, по-своему воспринятая этим человеком действия, лишила его всякой нравственной разборчивости. У существ такого рода только два способа жить: они или верят, или не верят, они или обладают всеми добродетелями порядочного человека, или целиком склоняются перед «требованиями необходимости». А постепенно они привыкают считать требованиями необходимости свои малейшие нужды и каждый мимолетный порыв своих страстей. С такой системой можно пойти далеко. Подполковник сохранял прямоту, чистосердечие, непринужденность военного только в манере держаться. Таким образом, он стал исключительно опасен: он казался простодушным, как ребенок, но, заботясь только о себе, ничего не делал без задней мысли, точно судейский крючок, обдумывающий все новые подвохи, достойные Гонена[16]; ему ничего не стоило дать честное слово, и он давал его всякому, кто готов был поверить ему. Если же кто-нибудь, к несчастью для себя, не соглашался с объяснениями, которыми подполковник оправдывал несоответствие между своими словами и поступками, то, отлично стреляя из пистолета, не боясь самого искусного мастера фехтовального искусства и обладая хладнокровием, как все, для кого жизнь безразлична, — Филипп готов был потребовать удовлетворения за малейшую резкость; но и без того он производил впечатление человека, готового действовать насилием и не допускающего возможности какого бы то ни было примирения. Его внушительная фигура приобрела округлость, лицо загорело во время пребывания в Техасе, он сохранил отрывистую речь и решительный тон, выработавшийся из-за необходимости внушать ньюйоркцам почтение. В таком виде, просто одетый, держась, как человек, закаленный недавними лишениями, Филипп предстал героем перед своей бедной матерью; на деле же он просто стал тем, кого в народе обозначают крепким словцом проходимец. Ужаснувшись обнищанию своего любимого сына, г-жа Бридо одела его в Гавре с ног до головы. Слушая рассказы о его несчастьях, она не в силах была запретить ему пить, есть и развлекаться, как должен пить и развлекаться человек, прибывший с Полей убежища. Конечно, то был прекрасный замысел — завладеть Техасом при помощи остатков императорской армии, но он не удался не столько из-за материальных условий, сколько из-за человеческих ошибок, — потому что ведь в настоящее время Техас представляет собой республику с богатым будущим. Этот эксперимент либеральной партии при Реставрации выразительно доказывает, что интересы либералов были исключительно эгоистичными и ни в какой мере не национальными, а построенными только на стремлении к власти и ни на чем больше. Не подвели ни люди, ни местность, ни идея, ни преданность делу, но подвела надежда на золото и на помощь этой лицемерной партии, располагавшей огромными суммами и не давшей ничего, когда дело коснулось восстановления Империи в другом месте. Простые женщины-хозяйки вроде Агаты обладают достаточным здравым смыслом, чтобы разгадывать политическое надувательство подобного рода. Бедная мать после рассказов своего сына прозрела истину: заботясь об изгнаннике, она за время его отсутствия наслушалась пышных реклам конституционных газет и следила за ходом подписки, которая дала едва лишь полтораста тысяч франков, в то время как нужна была сумма от пяти до шести миллионов. Главари либерализма, быстро спохватившись, что отправить из Франции славные остатки наших армий — это значит действовать в интересах Людовика XVIII, оставили на произвол судьбы самых пылких, самых преданных, самых восторженных — тех, кто первыми ринулись вперед. Агата никогда не могла решиться объяснить своему сыну, что он оказался скорее в положении человека одураченного, чем гонимого. Веруя в своего кумира, она корила себя за неразумие и оплакивала бедствия времени, разразившиеся над Филиппом. Мол, в самом деле, до сих пор он не столько был виновен во всех своих несчастьях, сколько оказывался жертвой своего прекрасного характера, своей энергии, падения императора, двоедушия либералов и ожесточенности Бурбонов против бонапартистов. За всю неделю, проведенную в Гавре, неделю, которая потребовала ужасных расходов, Агата не осмелилась предложить ему примириться с королевским правительством и явиться к военному министру, — ей стоило больших трудов хотя бы вытащить его из Гавра, где жизнь необычайно дорога, и доставить в Париж, когда у нее осталось денег только на дорогу.