Габриэль Маркес - Похороны Великой Мамы (сборник) Страница 9

– Да это просто чудо какое-то! – с радостным изумлением воскликнула супруга Монтьеля, ведя Бальтасара за собой в дом. – Ничего похожего я в жизни не видела! – И, возмущенная бесцеремонностью толпы, входившей вслед за Бальтасаром в дверь патио, добавила: – Нет, лучше несите внутрь, а то они превратят нам гостиную бог знает во что.

Бальтасар бывал в этом доме и раньше – несколько раз, зная его мастерство и любовь к своему делу, его приглашали для выполнения мелких столярных работ.

Однако среди богатых ему было не по себе. Он часто думал о них, об их некрасивых и вздорных женах, об ужасающих болезнях и неслыханных хирургических операциях и всегда жалел их. Когда он входил в их дома, ноги плохо слушались его, и каждый шаг стоил ему усилия.

– Пепе дома? – спросил Бальтасар, ставя клетку на стол.

– В школе еще, – ответила жена Монтьеля. – Скоро должен прийти. – И добавила: – Монтьель моется.

В действительности же Хосе Монтьель помыться не успел и сейчас торопливо обтирался камфарным спиртом, собираясь посмотреть, что происходит. Человек он был такой осторожный, что спал, не включая электрического вентилятора, – тот помешал бы ему следить во сне за всеми шорохами дома.

– Аделаида! – крикнул он. – Что там такое?

– Иди посмотри, какая чудесная вещь! – воскликнула жена.

Хосе Монтьель, тучный, с волосатой грудью и накинутым на шею полотенцем, высунулся из окна спальни.

– Что это?

– Клетка для Пепе, – ответил Бальтасар.

Женщина растерянно посмотрела на него.

– Для кого?

– Для Пепе, – повторил Бальтасар. А потом повернулся к Хосе Монтьелю: – Пепе заказал ее мне.

Ничего не произошло, но Бальтасару почудилось, будто перед ним открыли дверь бани. Хосе Монтьель вышел в трусах из спальни.

– Пепе! – закричал он.

– Он еще не пришел, – сказала жена вполголоса, не двигаясь с места.

В дверном проеме появился Пепе – двенадцатилетний мальчик с теми же, что и у матери, загнутыми ресницами и с таким же, как у нее, выражением тихого страдания на лице.

– Иди сюда, – позвал его Хосе Монтьель. – Ты заказывал это?

Мальчик опустил голову. Схватив Пепе за волосы, Монтьель заставил мальчика посмотреть ему в глаза.

– Отвечай.

Тот молча кусал губы.

– Монтьель… – прошептала жена.

Хосе Монтьель разжал руку и резко повернулся к Бальтасару.

– Жаль, что так получилось, Бальтасар, – произнес он. – Прежде чем приступить к делу, надо было поговорить со мной. Только тебе могло прийти в голову условиться с ребенком.

Его лицо вновь обрело утраченное выражение покоя. Даже не взглянув на клетку, он поднял ее со стола и протянул Бальтасару.

– Сейчас же унеси и продай кому-нибудь, если сумеешь. И очень тебя прошу, не спорь со мной. – А потом, хлопнув Бальтасара по спине, объяснил: – Доктор запретил мне волноваться.

Мальчик стоял, словно окаменев. Но вот Бальтасар с клеткой в руке растерянно посмотрел на него, и тот, издав горлом какое-то хриплое рычание, похожее на собачье, бросился на пол и зашелся криком.

Хосе Монтьель безучастно смотрел, как мать успокаивает его.

– Не поднимай его, – сказал он. – Пусть разобьет себе голову об пол. А потом подсыпь соли с лимоном, чтоб веселее было беситься.

Мальчик визжал без слез; мать держала его за руки.

– Оставь его, – велел Монтьель.

Бальтасар смотрел на мальчика, как смотрел бы на заразного зверя в агонии. Было уже почти четыре. В этот час у него в доме Урсула, нарезая лук, поет старую-престарую песню.

– Пепе, – позвал Бальтасар.

Он шагнул к мальчику и, улыбаясь, протянул ему клетку. Мальчик вмиг оказался на ногах, обхватил ее, по высоте почти такую же, как и он сам, обеими руками и, не зная, что сказать, уставился сквозь металлическое плетение на Бальтасара. За все это время он не пролил ни единой слезинки.

– Бальтасар, – мягко вмешался Хосе Монтьель, – я ведь сказал тебе – сейчас же унеси клетку.

– Отдай ее, – обратилась женщина к сыну.

– Оставь ее себе, – произнес Бальтасар. А потом сказал Хосе Монтьелю: – В конце концов для этого я ее и сделал.

Хосе Монтьель шел за ним до самой гостиной.

– Не валяй дурака, Бальтасар, – говорил он, загораживая ему дорогу. – Забирай свою штуковину и не делай больше глупостей. Все равно не заплачу ни сентаво.

– Не важно, – пожал плечами Бальтасар. – Я сделал ее Пепе в подарок. Я и не думал ничего за нее получить.

Пока Бальтасар пробивался сквозь толпу любопытных, которые толкались в дверях, Хосе Монтьель, стоя посреди гостиной, кричал ему вслед. Он был бледен, его глаза наливались кровью.

– Дурак! Забирай сейчас же свое барахло! Не хватало еще, чтобы в моем доме кто-то распоряжался, дьявол тебя подери!

В бильярдной Бальтасара встретили восторженными криками. До сих пор он думал, что просто сделал клетку лучше прежних своих клеток и должен был подарить ее сыну Хосе Монтьеля, чтобы тот не плакал, и что во всем этом нет ничего особенного. Но теперь он понял, что многим судьба его клетки почему-то небезразлична, и взволновался.

– Значит, тебе дали за нее пятьдесят песо?

– Шестьдесят, – ответил Бальтасар.

– Стоит сделать зарубку в небесах, – сказал кто-то. – Ты первый, кому удалось выбить столько денег из дона Хосе Монтьеля. Такое надо отпраздновать.

Ему поднесли кружку пива, и он ответил тем, что заказал на всех присутствующих. Так как пил он впервые в жизни, то к вечеру был уже совсем пьян и стал рассказывать о своем фантастическом плане – тысяча клеток по шестьдесят песо за штуку, а потом миллион клеток, чтобы вышло шестьдесят миллионов песо.

– Надо сделать их побольше, чтобы успеть продать богатым, пока те живы, – говорил он, уже ничего не соображая. – Все они больные и скоро помрут. Какая же горькая у них жизнь, если им даже волноваться нельзя!

Два часа без перерыва музыкальный автомат проигрывал за его счет пластинки. Все пили за здоровье Бальтасара, за его счастье и удачу и за смерть богачей, но в час ужина он остался один.

Урсула ждала его до восьми вечера с блюдом жареного мяса, посыпанного колечками лука. Кто-то сообщил ей, что Бальтасар в бильярдной, одурел от успеха и угощает всех пивом, но она не поверила, потому что Бальтасар ни разу в жизни не пил. Когда она легла около полуночи, Бальтасар все еще сидел в ярко освещенном заведении, где были столики с четырьмя стульями вокруг каждого и рядом, под открытым небом, площадка для танцев, по которой сейчас разгуливали выпи. Лицо его было в пятнах губной помады, и, не в силах сдвинуться с места, он думал, что хорошо бы лечь в одну постель с двумя женщинами сразу. Расплатиться с хозяином ему было нечем, и он оставил в залог часы, пообещав уплатить все на следующий день. Позже, лежа посреди улицы, он почувствовал, что с него снимают ботинки, но ради них не хотелось расставаться с самым прекрасным сном в его жизни. Женщины, спешившие к утренней мессе, боялись на него смотреть: они думали, что он мертв.

Вдова Монтьель

Когда дон Хосе Монтьель умер, все, кроме его вдовы, почувствовали себя отомщенными; но потребовался не один час, чтобы люди поверили, что он действительно умер. И даже после того, как в душной, жаркой комнате, в закругленном и желтом, похожем на большую дыню гробу увидели на подушках и льняных простынях тело Монтьеля, многие все равно продолжали сомневаться в его смерти. Он был чисто выбрит, в белом костюме, в лакированных туфлях, и, глядя на него, можно было подумать, что он сейчас живее, чем когда-либо. Это был тот же дон Хосе Монтьель, который по воскресеньям посещал мессу в восемь часов, только вместо стека в руках у него теперь было распятие. И лишь когда привинтили крышку гроба и поместили его в роскошной семейной усыпальнице, весь городок поверил наконец, что дон Хосе Монтьель не притворяется мертвым.

После погребения все, кроме вдовы, продолжали удивляться только тому, что умер Хосе Монтьель естественной смертью. Люди были убеждены, что он погибнет от пуль, выпущенных ему в спину из засады, однако жена всегда была уверена, что он, исповедавшись, тихо умрет от старости в своей постели, словно какой-нибудь современный святой. Ошиблась она в деталях. Хосе Монтьель умер в гамаке в среду, в два часа пополудни, и причиной смерти явилась вспышка гнева, ему строго противопоказанного. Но супруга ожидала также, что на похороны придет весь городок и в доме не хватит места для цветов. На самом же деле явились лишь члены одной с ним партии и церковные деятели, а венки были только от муниципалитета. Его сын, со своего поста консула в Германии, и две дочери, живущие в Париже, прислали телеграммы по три страницы каждая. Чувствовалось, что писали их на почте, стоя, обычными чернилами и изорвали множество бланков, прежде чем сумели набрать слов на двадцать долларов. Приехать не обещал никто. Ночью после похорон, рыдая в подушку, на которой еще недавно покоилась голова человека, сделавшего ее счастливой, шестидесятидвухлетняя вдова Монтьель впервые узнала, что такое отчаяние. «Закроюсь в комнате навсегда, – думала она. – Меня и так уже будто положили в один гроб с Хосе Монтьелем. Не хочу больше знать ничего об этом мире». И в мыслях своих она была искренна.