Итало Звево - Самопознание Дзено Страница 90

Долгое время все молчали. Я несколько раз зевнул прямо в лицо луне. Я уже жалел, что дал затащить себя в эту лодку.

Внезапно Гуидо спросил:

— Вот ты химик. Скажи, что эффективнее: чистый веронал или веронал с натрием?

А я даже и не знал, что бывает веронал с натрием! Но нельзя же требовать, чтобы химик знал все на память! Я знаю химию настолько, чтобы суметь сразу же разыскать в своих книгах необходимую справку, а также поддержать беседу о предметах мне неизвестных, как это и было в данном случае.

С натрием? Так нам же всегда говорили, что натриевые соединения легче всего усваиваются! И я даже вспомнил и более или менее точно воспроизвел для Гуидо гимн, который произнес во славу этого элемента один из наших профессоров. Эта его вводная лекция была единственной, на которой я присутствовал. Так вот: натрий — это экипаж, в который садятся все прочие элементы для того, чтобы быстрее передвигаться. Профессор напомнил нам о том, как натрий хлор переходит от организма к организму и как благодаря высокому удельному весу он собирается в самой глубокой впадине земли — океане. Не знаю, удалось ли мне в точности передать мысль профессора, но в тот момент перед лицом огромных пространств, заполненных натрием хлором, я говорил о натрии с величайшим уважением.

Немного поколебавшись, Гуидо спросил:

— То есть если кто-нибудь захочет умереть, он должен принять веронал с натрием?

— Да, — ответил я.

Потом, вспомнив, что бывают случаи, когда нужно только симулировать самоубийство, и не сразу сообразив, что таким образом я напоминаю Гуидо неприятный эпизод из его жизни, добавил:

— А тот, кто не хочет умереть, тот должен принять чистый веронал.

Изыскания, предпринятые Гуидо в связи с вероналом, должны были бы заставить меня задуматься. Но я ничего не понял, весь поглощенный натрием. В ближайшие дни я уже мог представить Гуидо новые доказательства тех его свойств, о которых я говорил: чтобы ускорить образование амальгам, которые есть не что иное, как страстные объятия двух тел, объятия, во время которых два эти тела сливаются или одно поглощает другое, к ним добавляют натриевую ртуть. Натрий служил как бы сводником при золоте и ртути. Но Гуидо более не интересовался вероналом, и теперь я думаю, что, должно быть, в ту пору дела его на бирже пошли лучше.

В течение одной недели Ада заходила в контору целых три раза. Но только после второго ее прихода я сообразил, что ей надо со мной поговорить.

В первый раз она нарвалась на Нилини, который был занят очередной попыткой меня просветить. Она просидела целый час, ожидая, когда он уйдет, но совершила грубую ошибку, заговорив с ним, в результате чего он решил, что ему следует остаться. Представив их друг другу, я вздохнул с облегчением: челюстная щель Нилини была теперь обращена не ко мне. В их разговоре я не участвовал. Нилини был даже остроумен и удивил Аду сообщением, что в Тержестео так же любят позлословить, как и в салоне светской дамы. Разница же, по его мнению, была только в том, что на бирже люди информированы гораздо лучше, чем где-либо. Ада нашла, что он клевещет на женщин. Она сказала, что не знает даже, что это такое — злословие. Тут вмешался я, заявив, что за долгие годы нашего знакомства я ни разу не слышал из ее уст ни одного слова, хотя бы отдаленно напоминающего сплетни. Говоря это, я улыбнулся, потому что мне показалось, что таким образом я ее упрекаю. Она не сплетничала просто потому, что дела других людей ее не интересовали. Сначала, когда она была здорова, она думала о своих делах, когда же ее одолела болезнь, в ней осталось одно крохотное свободное местечко, но и его заняла ревность. Она была самой настоящей эгоисткой! Тем не менее она приняла мое свидетельство с искренней признательностью.

Нилини сделал вид, будто не верит ни ей, ни мне. Он сказал, что знает меня много лет и считает, что я очень наивен. Это заявление меня позабавило, да и Аду тоже. Но мне стало весьма неприятно, когда он — в первый раз в присутствии третьего лица — заявил, что я один из лучших его друзей, и потому он знает меня как облупленного. Я не осмелился возразить, но это наглое заявление задело мою стыдливость, словно я был девушкой, которую публично обвинили в распутстве.

Я был так наивен, продолжал рассказывать про меня Нилини, что Ада с хитростью, свойственной всем женщинам, могла злословить в моем присутствии, а я этого просто не понимал. Мне показалось, будто Аду забавляют эти сомнительные комплименты, и лишь потом узнал, что она не прерывала его, надеясь, что, выговорившись, он наконец уйдет. Долго же ей пришлось бы дожидаться!

Придя второй раз, Ада застала меня с Гуидо. Именно тогда я прочел на ее лице выражение нетерпения и догадался, что ей нужен я. И покуда она не пришла третий раз, я тешил себя обычными иллюзиями. Она, конечно, не просила меня о любви, но слишком уж часто желала остаться со мной наедине. Мужчинам нелегко понять, чего хотят женщины, тем более что они и сами часто этого не понимают.

Однако ее слова отнюдь не свидетельствовали о том, что у нее возникло ко мне новое чувство. Едва она со мной заговорила, как голос у нее прервался от волнения, но я тут был ни при чем. Она просто хотела узнать, почему Кармен до сих пор не уволена. Я рассказал ей все, что мне было известно, включая и нашу попытку пристроить ее к Оливи.

Она сразу немного успокоилась, потому что все, что я говорил, в точности соответствовало тому, что сообщил ей Гуидо. Потом я узнал, что приступы ревности находили на нее полосами. Они возникали без видимых причин и проходили иногда от одного слова, кажущегося ей убедительным.

Она задала мне еще два вопроса: вправду ли женщине так трудно найти место и действительно ли семья Кармен зависит от ее заработка.

Я объяснил, что в Триесте женщине действительно трудно устроиться на службу в конторе. Что же касается второго вопроса, то я ничего не могу ей сообщить, потому что не знаю никого из членов семьи Кармен.

— Зато Гуидо знает весь дом! — гневно прошептала Ада, и слезы вновь потекли по ее щекам.

Потом она, прощаясь, пожала мне руку и поблагодарила. Улыбаясь сквозь слезы, она сказала, что знает, что может на меня положиться. Эта ее улыбка мне понравилась, потому что, конечно же, была обращена не к шурину, а к тому, кто был связан с нею общей тайной. Мне захотелось доказать ей, что я заслужил эту улыбку, и я прошептал:

— То, чего я больше всего боюсь, — это не Кармен, нет, это его игра на бирже!

Она пожала плечами.

— Ну, это неважно. Я говорила с мамой. Папа тоже играл на бирже и заработал там кучу денег.

Сбитый с толку ее ответом, я все-таки продолжал настаивать:

— Мне не нравится этот Нилини. Это неправда, что мы с ним друзья.

Она удивленно на меня посмотрела.

— Мне он показался вполне приличным человеком. И Гуидо он нравится. И потом, я думаю, Гуидо теперь стал осмотрительнее вести свои дела.

Я твердо решил не говорить ей о Гуидо ничего худого и замолчал. Когда же я остался один, я думал уже не о Гуидо, а о себе самом. Может, это было и хорошо, что Ада наконец-то стала мне просто сестрой, и только. Она не сулила любви и не грозила любовью. Несколько дней я бегал по улицам встревоженный и растерянный. Я не понимал сам себя. Почему я чувствовал себя так, словно меня только что бросила Карла? Ведь ничего нового не произошло! Сказать по правде, я просто думаю, что во мне всегда жила жажда приключений или какого-нибудь осложнения, напоминающего приключение. Мои же отношения с Адой не были теперь осложнены ничем.

Однажды Нилини из своего кресла прочитал нам проповедь более длинную, чем обычно: на горизонте собирались тучи — должно было произойти вздорожание денег. Биржа внезапно насытилась и не могла больше впитать ничего.

— Подбросим туда натрия! — предложил я.

Замечание ему не понравилось, но, не желая со мной связываться, он пропустил его мимо ушей; внезапно денег на рынке стало мало, и потому они вздорожали. Его несколько удивляет, что это случилось сейчас: он предсказывал это на месяц позже.

— Не иначе, как их отослали на луну! — сказал я.

— Все это очень серьезно, и смеяться тут нечего, — промолвил Нилини, все так же глядя в потолок. — Вот сейчас станет ясно, у кого душа настоящего борца и кто, наоборот, при первом же ударе ляжет на обе лопатки.

И так же, как я не понял, почему это вдруг денег в мире стало мало, точно так же я не догадался, что Нилини имел в виду Гуидо, когда говорил о борцах, чьи силы должны сейчас подвергнуться испытанию. Я так привык защищаться от его проповедей невниманием, что и эту тоже, хоть я ее и услышал, я пропустил мимо ушей.

Но всего несколько дней спустя Нилини заговорил иначе. Случилось нечто новое. Он обнаружил, что у Гуидо есть еще один биржевой маклер. Взвинченным тоном он заявил, что никогда и ничем не погрешил против Гуидо, в том числе и в вопросе соблюдения тайны. Он потребовал, чтобы я это подтвердил. Разве не скрывал он состояние его дел даже от меня, который был его лучшим другом? Но теперь он считал себя свободным от этой обязанности и мог во всеуслышанье заявить, что Гуидо разорен до нитки! Что касается сделок, совершенных при его посредничестве, то он уверен — первое же небольшое улучшение, и крушение можно будет приостановить и спокойно ждать лучших времен. Однако просто неслыханно, что при первом же затруднении Гуидо подложил ему такую свинью!