Илья Штемлер - Архив Страница 93

– Достаньте-ка мне кошелек, – попросил он Петра Петровича. – Лекарство там, должно быть.

Петр Петрович сноровисто юркнул рукой в карман, пошуровал в его теплом чреве, набитом какими-то тряпками, нащупал кошелек, вытащил.

– Сами, сами, – попросил Гальперин. – Там колбочка… Ага, эта. Если нетрудно, положите мне в рот одну штучку. Или лучше две…

Петр Петрович выбил из колбочки два беленьких цилиндрика нитроглицерина и поднес к губам Гальперина. Тот принял их на язык и прикрыл глаза.

Гальперин почувствовал себя неважно еще дома, когда, вернувшись из архива, запихивал в сумку папку с документами помещика Сухорукова. Болей никаких не было, просто под ложечкой заныло, словно что-то там сдвинулось с привычного места. Он принял кружочек валидола, посидел с полчаса. Вроде бы отпустило… Посидел еще с полчаса. Решил было встать, согреть чай, да передумал.

Отгороженный стенами дома, он успокаивался. И все, что произошло на работе, растворялось в общем потоке бездумья, заполнившем сознание. Даже забылся вопрос, что докучал Гальперину всю дорогу, – каким образом в управлении пронюхали о документах помещика Сухорукова… Если бы кто со стороны ему пересказал случившееся, он наверняка бы слушал с интересом и удивлением.

Его сейчас занимало иное. Покой и умиротворение снисходит на мечущуюся душу под крышей родного дома.

Зашторенные окна в этот и без того скудный светом зимний день заштриховали комнату размытыми серыми полосами. Перемешали в общую массу и тахту с рыжим ковром, и стол на прочных резных ножках, и картину Коровина, пятном выступающую на блеклых обоях, и его самого, Илью Борисовича Гальперина, грузного мужчину, сидящего без пиджака у тумбы с телефоном, а главное – буфет, мрачный и тяжелый, точно тень командора.

Колдовство родных стен просветляет разум, облагораживает помыслы, и даже дыхание в родных стенах становится иным, легким и свободным.

Гальперин набрал номер домашнего телефона Аркадия. Как ему необходим был сейчас голос сына. Или просто его дыхание.

В ответ раздались продолжительные сигналы вызова. Мысль о том, что сын не работает, что он… безработный в стране, где, всем известно, нет безработицы, саднила душу тоскливой виной. А трубка продолжала испускать пикающие звуки, подобно плывущему в мироздании первому спутнику… В то же время сознание, что сигналы сейчас раздаются и в комнате Аркадия, приводили Гальперина в трепет.

«Аркаша, это ты? Здравствуй, сын, – произнес он в немую трубку. – Давно ты не вспоминал своего командора. Извини, сын, я виноват перед тобой. Человек не вправе распоряжаться чужой судьбой, даже если это судьба собственного ребенка… когда он такой взрослый и сильный. Я это понял, мой мальчик. Но, к сожалению, слишком поздно… Люди часто оспаривают истины. Одни из честолюбия, другие по глупости, а третьи из страха… Ум, Аркаша, нередко служит для того, чтобы делать глупости…»

Гальперин, прикрыв глаза, долго еще беседовал с безответной трубкой. Он горячился, точно отвечал на непонимание, смеялся собственным остротам или ответам, которые он как бы слышал от Аркадия. Я, кажется, схожу с ума, думал он в паузах, в то же время не в силах лишить себя радости этого разговора. Уверенный в том, что реальный разговор его с Аркадием был бы иным – нервным, со взаимными обидами…

Гальперин положил трубку. Он себя чувствовал значительно лучше.

Пора и возвращаться.

Сброшенное в прихожей пальто накрыло табурет, касаясь пола бессильными рукавами. Тут же валялась и шапка… Одеваясь, Гальперин вновь подумал о тяжести в груди, но решил не обращать внимания. Сейчас возьмет такси, отвезет документы в архив, вернется домой и отлежится, не в первый раз.

Такси не показывалось. Подошел автобус, терять время не хотелось.

– Ну как? Вам лучше? – Петр Петрович подумал, что очень уж сдал Илья Борисович с тех пор, как он видел Гальперина в последний раз. Постарел, обрюзг…

– Вроде отпускает. Не пойму, – Гальперин умолк, прислушиваясь к тому, что происходит в просторном его теле, пытаясь осторожно углубить дыхание… Он видел участливые блеклые глаза Петра Петровича, улавливал его бабьи вздохи и причитания. Сколько документов перевез этот человек за годы работы, весь архив перелопатил. И не раз… Так Гальперин и не рассказал директору о новом подсобном рабочем Хомякове, не успел с этими передрягами.

– Что, Петр Петрович, – перевел дух Гальперин, – как жизнь-то пенсионная?

– Все путем, Илья Борисович, не беспокойтесь, – будет он еще приставать к больному человеку со своими заботами, решил Петр Петрович. – Скучно, правда, без архива, но что поделаешь, – Петр Петрович обрадовался, что Гальперину стало получше, раз он заговорил.

– Вот и я думаю. Спровадят на пенсию, займусь… – Гальперин резко умолк.

Голубые глаза его потемнели, лоб покрылся испариной, скулы заострились… Жжение за грудиной, словно поднесли горящую свечу, все ближе и ближе, просто нестерпимый огонь. И руку выворачивало из сустава в плече, будто ее заламывала тупая и равнодушная сила…

– Ты вызови мне «скорую»… Быстрей… Прошу, – прошептал Гальперин сухими губами.

– Чего?! – перепугался Петр Петрович, хотя и расслышал каждую букву.

– «Скорую». Бога ради…

Петр Петрович оглянулся. Вблизи телефонной будки не было. Надо куда-то бежать… Как же он оставит его, господи? Вот незадача… Гальперин дышал короткими и рваными затяжками, точно жадный курильщик.

Петр Петрович вскочил и побежал, сам не зная куда. Пластиковая сумка хлобыстала по ногам…

Когда он вернулся, у скамейки сгрудилась довольно плотная толпа.

– Вызвал, Илья Борисович, вызвал… Приедут! – еще издали прокричал Петр Петрович.

И не услышал, а почувствовал чьи-то чужие, вст речные слова:

– Чего там вызвал? Помер человек… Вон, кровь на губах… Вызвал он, успел. А этот успел раньше…

Петр Петрович поднимался на носки, стараясь через спины взглянуть на то место, где только что он оставил Гальперина.

Но видел только макушку кудлатой шапки…

Четвертого января 1983 года, через девять дней после смерти Ильи Борисовича Гальперина, вечером, после работы, в отдел хранения стали подтягиваться сотрудники архива. Сами по себе, никто ни с кем не договаривался…

Очищенные от бумаг столы выпростали голые спины. Каждый, кто приходил, как бы старался прикрыть эту наготу, оставляя то кусок мяса в вощеной бумаге, то сыр, то вареную колбасу, то консервы… Кто заранее принес из дома, а кто в обед прихватил в студенческой столовой, куда обычно сваливал в перерыв немногочисленный архивный люд. Виднелись и бутылки, да все пока – пиво, минеральная вода. Затесалась и бутылка сухого вина, что выставила Тимофеева… Оставив свое подношение, люди в ожидании отходили к стене, не зная, как себя вести в этой непривычной ситуации, добрыми глазами встречая каждого нового человека. Основные распорядительские обязанности пали на студенток-практиканток под руководством бойкой Таи. Насобирали из всех отделов кружки, стаканы, банки, ножи-вилки, тарелки. Охраняли это лоскутное стадо по краям стола два хмурых электрических чайника.

Софья Кондратьевна Тимофеева, в черном платье с белым кружевным воротничком, сидела на табурете, скрестив на груди короткие руки, безучастно глядя в пол. При каждом стуке двери она вздрагивала, поднимала глаза, подбадривая взглядом нового человека. Казалось, она всю свою энергию растратила в те сумбурные дни похорон.

Вот появился и Мирошук. Он еще больше отощал, хотя куда уж и больше. Поставил на стол какую-то коробку с проступающими на картоне жирными пятнами. Вздохнул, отошел к стене. Ему тоже досталось в эти дни.

Всем досталось. Но особенные хлопоты взял на себя Ефим Хомяков, подсобный рабочий. В предновогодние дни хоть не помирай – нигде ничего нельзя добиться. Тут-то и вызвался помочь Хомяков, удивляя архивных служилых оперативностью и связями. И гроб заказал нестыдный, и место пробил, согласно желанию сына Аркадия, рядом с могилой матери, у самой церквушки, а это нелегко сделать даже в обычные, непредпраздничные дни, хотя архив и входил в систему исполкома. Кажется, люди все свои, да нет. Все норовили отложить на «после первого». «Спасибо Хомякову» – решили все в архиве. И откуда у подсобного рабочего такая прыть – видно, здорово его гложет совесть перед покойным. Но искупил, искупил. Не век же ему каяться, не со зла он, по убеждениям тогда выступил против Гальперина… И сейчас вот, на девятый день, раскошелился – люди смотрели, как Ефим Хомяков, молча и застенчиво, достал из баула четыре бутылки водки, две бутылки вина. Выложил на край стола, отошел к стене, скромно встал рядом с Петром Петровичем. Тот одобрительно тронул Хомякова за руку и гордо оглядел собравшихся, мол, знай наших, подсобных рабочих, тоже преданы архиву не меньше вашего, хоть и люди незаметные.