Джон Стейнбек - Гроздья гнева Страница 94

— Что такое?

— Кэйси! — крикнул Том. — Кэйси! Как тебя сюда занесло?

— Ах, черт! Да ведь это Том Джоуд. Входи, Томми, входи.

— Ты его знаешь? — спросил человек, сидевший на ящике.

— Его? Надо бы мне его не знать! Сколько лет знаю. Мы сюда вместе приехали. Входи, Том. — Он схватил Тома за локоть и втащил в палатку.

Там — прямо на земле — сидели трое мужчин, посреди горел фонарь. Мужчины недоверчиво посмотрели на Тома. Один — загорелый, угрюмый на вид — протянул ему руку.

— Очень приятно, — сказал он. — Я слышал, как тебя Кэйси встретил. Кэйси, это тот самый, о котором ты говорил?

— Он, он самый. Ах ты господи! Где же все твои? Что ты здесь делаешь?

— Да вот, — сказал Том, — узнали, что здесь есть работа. Подъезжаем, а на дороге полно полисменов — загнали нас на эту ферму. Сегодня мы собирали персики в саду. Я видел, какие-то люди стояли вдоль дороги, кричали нам вслед. А в чем дело, так никто мне и не сказал. Я решил сам разузнать. Кэйси, а ты как сюда попал?

Проповедник наклонился вперед, и его высокий бледный лоб попал в полосу желтого света.

— Чудно́е это заведение — тюрьма, — сказал он. — Вот удалялся я раньше в пустыню, как Христос, думал, искал. Иной раз, бывало, прояснится. А по-настоящему стало все ясно только в тюрьме. — Глаза у него были живые и веселые. — Большущая камера, все время в ней полно. Люди уходят, приходят. Ну, я, конечно, со всеми говорил.

— Ну еще бы! — сказал Том. — Тебе бы только поговорить. Если бы тебя вздернули на виселицу, ты бы и с палачом словечком перекинулся. Я таких говорливых в жизни не видал.

Все засмеялись. Один из них — пожилой, с морщинистым лицом — хлопнул себя по коленке.

— Всё время говорит, — сказал он. — А людям нравится — слушают его с удовольствием.

— Ведь он бывший проповедник, — сказал Том. — Признался он вам в этом?

Кэйси усмехнулся.

— Так вот, — снова начал он, — стал я кое в чем разбираться. В тюрьму разный народ попадает — кто за пьянство, а кто за воровство — и таких больше всего. И воруют большей частью по нужде. Понимаешь? — спросил он.

— Нет, — сказал Том.

— Ведь это все хорошие люди, понимаешь? А что их сгубило? Нужда. И мало-помалу я понял, что все зло в нужде. А до самой сути еще никак не докопаюсь. Как-то раз дают нам прокисшие бобы на обед. Один поднял крик, а толку никакого. Кричит — надсаживается. Надзиратель заглянул в камеру и ушел. Тогда второй начинает кричать. А потом мы все подхватили хором, тянем в одну ноту. И знаете, что было? Того и гляди стены рухнут от нашего крика. Вот тут и началось! Надзиратели забегали, засуетились. В конце концов принесли нам на обед другой еды. Понимаешь?

— Нет, — сказал Том.

Кэйси подпер подбородок ладонью.

— Может, другому не втолкуешь? — проговорил он. — Может, тебе самому до этого надо дойти? А где твоя кепка?

— Я без нее вышел.

— Как сестра?

— Раздалась — настоящая корова. Наверно, двойню родит. Живот впору на колеса ставить, все его руками поддерживает. А ты мне так и не объяснил, что здесь делается.

Пожилой сказал:

— Мы бастуем. Здесь объявлена забастовка.

— Что ж, пять центов с ящика не бог весть какие деньги, но прокормиться можно.

— Пять центов? — крикнул пожилой. — Пять центов? Вам платят пять центов?

— Да. Мы заработали сегодня полтора доллара.

В палатке наступила напряженная тишина. Кэйси молча смотрел в темноту.

— Слушай, Том, — сказал он наконец. — Мы приехали сюда работать. Нам пообещали пять центов. Народу собралось тьма-тьмущая. Пришли в сад, а нам заявляют: два с половиной цента. На это и один не прокормишься, а если у тебя дети… Мы отказались. Нас выгнали. Тут откуда ни возьмись нагрянули полисмены. А теперь вам платят пять центов. И ты думаешь, так и будут платить по пяти центов, когда забастовка кончится?

— Не знаю, — сказал Том. — Пока что платят.

— Слушай, — продолжал Кэйси. — Мы хотели остановиться все в одном месте, а нас погнали, как свиней, в разные стороны, кого куда. А скольких избили! Как свиней. А вас, как свиней, загнали в ворота. Мы долго не продержимся. Среди нас есть такие, у кого два дня крошки во рту не было. Ты вернешься туда?

— Хочу вернуться, — ответил Том.

— Так вот… расскажи там людям. Объясни им, что они морят нас голодом, а себе нож в спину всаживают. Вот увидишь — с нами разделаются, а потом вы и ахнуть не успеете, как вам сбавят до двух с половиной центов.

— Попробую, расскажу. Только не знаю, как это сделать. Я в жизни такой охраны не видал — все с ружьями. Наверно, и говорить друг с другом не велено. Все мимо проходят — даже не здороваются. Глаза книзу, слова лишнего не услышишь.

— Все-таки попробуй, Том. Как только мы уйдем отсюда, оплату сразу снизят до двух с половиной центов. А ты сам знаешь, что это такое — нарвать и перетаскать тонну персиков за один доллар. — Он опустил голову. Нет… так нельзя. Так даже сыт не будешь… Не прокормишься.

— Попробую, что выйдет.

— А как мать поживает?

— Ничего. Ей очень понравилось в правительственном лагере. Душевые, горячая вода.

— Да… я про них слышал.

— Там было хорошо. Только работы не нашли. Пришлось уехать.

— Надо бы и мне побывать в таком лагере, — сказал Кэйси. — Посмотреть, как там живут. Говорят, полисмены туда не показываются.

— Там люди сами себе полисмены.

Кэйси вскинул голову.

— А беспорядки были? Драки, воровство, пьянство?

— Не было, — ответил Том.

— Ну а если с кем сладу нет — тогда как? Что тогда делают?

— Выгоняют из лагеря.

— А таких много?

— Да нет, — сказал Том. — Мы прожили там месяц, и всего один случай был.

Глаза у Кэйси заблестели. Он повернулся к остальным.

— Слышали? Что я говорил? Полисмены не столько пресекают беспорядки, сколько сами их разводят. Слушай, Том. Ты попробуй поговори с людьми, пусть они тоже бастуют. Дня через два самое время. Ведь персики поспели. Объясни им все.

— Не пойдут, — сказал Том. — Пять центов, а на остальное им плевать.

— Да ведь пять центов платят только штрейкбрехерам.

— Этого им не вдолбишь. Пять центов. Вот что для них самое главное.

— А ты все-таки попробуй.

— Отец не пойдет, я знаю. Отмахнется — не его дело.

— Да, — сокрушенно проговорил Кэйси. — Пожалуй, верно. Ему сначала надо на собственной шкуре все это испытать.

— Мы наголодались, — сказал Том. — А сегодня было мясо на ужин. Думаешь, отец откажется от мяса ради других? Розе надо пить молоко. Думаешь, мать заморит ее ребенка только потому, что за воротами какие-то люди глотку дерут?

Кэйси грустно сказал:

— Хотел бы я, чтобы они это поняли. Поняли бы, что мясной обед только так и можно себе обеспечить… А, да что там! Устал я. Иной раз чувствуешь: устал, нет больше сил. Помню, был у нас в камере один человек. Его засадили при мне за то, что хотел организовать союз. В одном месте удалось. А потом налетели «бдительные». И знаешь, что было? Те самые люди, которым он хотел помочь, отступились от него — начисто. Боялись с ним рядом показаться: «Уходи отсюда. С тобой опасно». Он обижался, горевал, а потом ничего, обошлось. «Не так уж это плохо, говорит, когда знаешь, как бывало в прежние времена. После французской революции всем вожакам головы поснимали. Но ведь мы не для собственного удовольствия это делаем, а потому, что не можем иначе. У нас это сидит в самом нутре. Вот, например, Вашингтон. Боролся за революцию, а потом вся сволочь на него ополчилась. И с Линкольном то же самое — его смерти тоже добивались».

— Да, тут удовольствием и не пахнет, — сказал Том.

— Какое там! Он еще говорил: «Мы делаем все, что можем. А самое главное — это чтобы все время хоть не намного, а шагать вперед. Там, может, и назад попятишься, а все-таки не на полный шаг. Это можно доказать, говорит, и этим все оправдывается. Значит, даром ничего не было сделано, хоть, может, так и покажется на первый взгляд».

— А ты все такой же, — сказал Том. — Все разглагольствуешь. Вот возьми моего братца Эла. Он только и знает, что бегать за девчонками. Больше ему ничего не надо. Дня через два и тут какую-нибудь найдет. Весь день об этом думает, всю ночь этим занимается. Плевал он на всякие там шаги — вперед, назад, в сторону.

— Правильно, — сказал Кэйси. — Правильно. Что ему в жизни положено, то он и выполняет. И так все, не только он один.

Человек, сидевший у входа в палатку, откинул полу.

— Что-то неладно дело, — сказал он.

Кэйси выглянул наружу.

— А что такое?

— Сам не знаю. Не сидится мне. Пугливый стал, хуже кошки.

— Да что случилось?

— Не знаю. Чудится что-то, а прислушаешься — ничего нет.

— Пугливый ты стал, верно, — сказал пожилой. Он поднялся и вышел. А через минуту заглянул в палатку. — Надвигается большая черная туча. Гроза будет. Вот что его взбудоражило — электричество. — И он снова скрылся в темноте. Остальные двое встали и вышли наружу.