Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель Страница 99

Отборной эту публику вряд ли можно будет назвать, мелькает в голове у мэра, прежде чем он устало отдается во власть сна.

Этот год – самый трудный в многотрудной карьере имперского прокурора Виталя Дютура. Началось с затяжной простуды в феврале. Неделями длящийся насморк и распухший красный нос отнюдь не укрепляют чувство собственного достоинства у властолюбивого человека. Потом произошел этот странный допрос Бернадетты Субиру, при котором Виталь Дютур потерпел свое первое фиаско. Настоящий юрист умеет четко разграничивать службу и частную жизнь. До чего бы мы докатились, если бы судьба каждого обвиняемого, сомнения в правильности того или иного приговора оставляли раны в душе? Судейские должны быстро овладеть искусством, едва выйдя за порог дворца правосудия, сбрасывать с себя тяжкий груз, который возлагает на их плечи профессия. В этом они, само собой, схожи с докторами, которые ведь тоже не могут истекать слезами у каждого смертного одра. И Виталь Дютур вполне освоил профессиональную рутину и, покинув зал судебных заседаний или свой кабинет, начисто забывал о только что закончившихся допросах и слушаниях. Но тот допрос Бернадетты он никак не может забыть. Этот допрос точит и точит его мозг даже теперь, спустя полгода. Ему кажется, будто тогда не он допрашивал, а его самого допрашивали, будто невозмутимая, непоколебимая и недоступная натура этой девочки заставила его изменить свою жизнь. К стыду всей прокуратуры, приходится открыто признать, что Дютур уже много недель ощущает глубокую растерянность. Именно этой растерянностью, а отнюдь не философскими причинами объясняется его жесткость, даже ненависть к Бернадетте Субиру, к Даме, к Гроту, к источнику и всей этой чертовщине, которая действует ему на нервы и преследует даже во сне. Он перессорился из-за этого со своей привычной компанией, собирающейся в кафе «Французское», – с Эстрадом, Дозу, директором лицея Клараном и некоторыми другими, которые либо колеблются, либо безоговорочно перешли в стан мистицизма, как, например, налоговый инспектор. С другой стороны, Дютур никак не может гордиться банальной общностью взглядов с господином Дюраном и ему подобными. Холостяку, по неисповедимой воле французского юридического ведомства вынужденному жить в большой деревне, называемой городом, ресторан и кафе заменяют дом, семью, театр и культурные развлечения. Дютур расстался с приятным обществом, включавшим наиболее живые умы. И теперь разделяет общество скучнейшего Жакоме и некоторых столь же унылых юристов и гарнизонных офицеров…

После непростительно бездарной истории с провокатором, которой он стыдится до зубовного скрежета и которая, несмотря на все ухищрения, просочилась в газеты, Дютур получил от главной прокуратуры в По строжайший выговор. А после бунта перед Гротом, в ходе которого жандарм Белаш был ранен, Дютура затребовали в По уже персонально. Его начальник Фальконе, человек пожилой, завидев Дютура, заламывает руки.

– Император недоволен юстицией, – ноет Фальконе. – Я получил разносное письмо министра. Все необходимо изменить. Я далеко от источника. А вы там рядом. Так сделайте же что-нибудь, уважаемый!

«Сделайте же что-нибудь! Сделайте же что-нибудь!» Эту мелодию отбивают копыта лошадей почтовой кареты, когда Дютур возвращается в Лурд.

А что тут сделаешь? Фальконе легко указывать. Прокурор собирает всех жандармов и полицейских и строго-настрого приказывает им подслушивать, о чем говорят люди, постоянно толпящиеся перед Гротом. И каждого, кто позволит себе неуважительное высказывание по адресу правительства, а тем более подрывные речи против государственных устоев, арестовывать на месте.

Уже на следующий день в кабинет прокурора является торжествующий коротышка Калле и приводит арестованную; в кабинете в это время находится комиссар полиции Жакоме. Арестованной оказывается некая Сиприн Жеста, дама, принадлежащая к сливкам лурдского общества, приятельница мадам Милле и член ее кружка. Добряк Калле имеет зуб на сливки общества вообще и на мадам Жеста в частности.

– Она утверждала, – хрипло рявкает он, – что скандал не кончится, пока император и императрица не явятся собственной персоной к Гроту.

– Это правда, мадам? – спрашивает Дютур.

– Истинная правда, слово в слово, месье, – кивает Сиприн Жеста, аппетитная толстушка лет тридцати, с личиком, излучающим спокойствие. Это спокойствие арестованной по его приказу особы раздражает прокурора.

– Вы действительно считаете, что их величества прибудут к Гроту, доступ в который запрещен их собственным правительством?

– Я твердо убеждена, месье, что их величества плюнут на свое дурацкое правительство и совершат паломничество к гроту Массабьель.

При этом издевательском ответе прошедший огонь и воду чиновник Дютур теряет голову. Словно подброшенный какой-то зловещей силой, он вскакивает и вопит:

– Это оскорбление их величеств! Я подам на вас в суд за оскорбление их величеств!

– Подавайте на здоровье! – возражает мадам Жеста тоном, исполненным иронии. – Разрешите, однако, спросить, в чем состоит это оскорбление?

– В том, что вы приравниваете умственные способности их величеств к своим собственным!

Если рассудительный человек теряет рассудок, то, как правило, целиком и полностью. Эмоции, обычно стиснутые строгими рамками, мстят за себя в этом случае неожиданными и бурными взрывами чувств. Виталь Дютур, позеленев от злости, на самом деле выдвигает это смехотворное обвинение против мадам Сиприн Жеста. И очень скоро дело рассматривается в открытом заседании под председательством мирового судьи Дюпра. Под радостно-издевательский гогот битком набитого зала Дюпра, приятель прокурора, вынужден признать обвиняемую невиновной в оскорблении их величеств и с большой натяжкой приговорить к обычному штрафу в пять франков.

Но одержимость Дютура уже не знает границ. Что не удалось в Лурде, может быть, удастся в По на глазах господина Фальконе. И прокурор подает апелляционную жалобу на это решение суда. Дело передается в следующую инстанцию. В день судебного заседания Казенаву приходится добавить вторую почтовую карету, поскольку большая компания женщин в светлых летних туалетах, смеясь и шумя, желает непременно сопровождать обвиняемую в По. Все дальнейшее скорее походит на праздничный спектакль. Дамы получают полное удовлетворение. Суд в По не только подтверждает правильность оправдательного приговора, но и отменяет ничтожный штраф. Главный прокурор Фальконе заявляет в присутствии свидетелей:

– Этот бедняга Дютур в десять раз больше нуждается в помощи психиатра, чем Бернадетта Субиру.

В полном унынии прокурор слоняется по кабинету. Рана, которую он – Бог знает почему – сам себе нанес, неизлечима. Он сделался мишенью для насмешек со стороны газет, и не только клерикальных. Он догадывается, что его карьера окончена. На вечные времена заслать в самую глухую провинцию – таков будет приговор. Увидев свое лицо в зеркале, он кривится от отвращения.

Но коротышка Калле не отступается. Уже спустя неделю он заявляется с новой добычей. На этот раз его трофей – пышно разодетая дама в платье с огромным кринолином. Коричневый шелк. Фиолетовый зонтик от солнца. Светлые волосы, высоко взбитые надо лбом