Олег Юрьев - Новый Голем, или Война стариков и детей

Олег Юрьев

Новый Голем, или Война стариков и детей

Роман в пяти сатирах

Олег Александрович Юрьев - петербургский поэт, прозаик, драматург, живущий в Германии. Его пьесы ставились и публиковались в Германии, Чехии и Польше, маленький калейдоскопический роман “Прогулки при полой луне” был в 1994 г. номинирован на Букеровскую премию. В журнале “Урал” (№ 8, 1999 г.) была опубликованы статья О. Юрьева “Германия как ее нет” и роман “Полуостров Жидятин” (№ 1-2, 2000 г.).

[ВСТУПЛЕНИЕ. ДЕКАБРЬ ДЕВЯНОСТО ВТОРОГО]

1. ПЯТЬ МИНУТ НА КЛАДБИЩЕНСКОЙ ГОРКЕ

Молчаливый чех с немецкой фамилией пригласил меня на еврейское кладбище. “Угощаю”, - сказал он гостеприимно и заплатил в окошко два раза по восемь крон. Я думал, только в России бывают кладбища с платным входом - ошибка, простительная начинающему путешественнику, я еще не знал, что все бывает везде. Сухой, очень белый, очень разрозненный снег тяжело падал на кладбищенскую горку и не т‚я исчезал между серо-зеленых и сине-черных камней. Вероятно, он проходил невероятно глубоко, может быть, до самого дна пещеры, какая имеется подо всяким еврейским кладбищем, и в к‚пельных сумерках скапливался там на полу тусклой мучнистой кучкой. Думать об этом было неприятно, как неприятно брать из общественной библиотеки книгу, где между всеми страницами несомненно ссыпалась к середине и плоско слежалась чужая перхоть. Мы кружили - мой провожатый спереди, я за ним - по обвинчивающим горку дорожкам и всё оглядывались. Он на меня, я от него. Двенадцать тысяч целых и раздробленных плит стояли и лежали в тесноте и, разумеется, не в обиде. Обижаться было некому - все давно ушли. И не на кого - на Него не обижаются. “Обычно меня просят показывать могилу Кафки, - сказал провожатый. - Я нашел одну поблизости и показываю. До настоящей ехать далеко, за город. Хочешь?” Я не хотел. Он посмотрел на меня с благодарностью.

Остаток пражского гетто, Йозефштадта, снесенного в конце девятнадцатого века рачением австро-венгерского градоустройства, состоял из этого кладбища, из Староновой синагоги - древней каменной избы с высокой, неуловимо кособедренной крышей - и из еврейской ратуши, куда снаружи были вделаны идущие справа налево часы. Под идущими слева направо. В первом этаже ратуши работала кошерная столовая, смеющиеся американцы покупали у входа открытки, русский в полосатом тельнике торговал милицейской фуражкой. Мой провожатый терпеливо посмотрел вслед за мной вниз. А потом вверх, на крышу Староновой синагоги. Где-то там, на чердаке без дверей и без окон, должно было сохраняться глиняное тулово Йозефа Голема. Одноименное кафе с кока-колой и гамбургерами на собачьей крови размещалось в двух кварталах по направлению к Староместской площади, но, к счастью, было заперто на амбарный замок. Прага вдыхала снег, проглатывала его и металлически кашляла онемевшим горлом. Кашлянул и провожатый - поскольку встретил на горке знакомого. “Рабби Лёв. Kоторый Голема сделал”, - было мне коротко сказано. ...он просил небеса открыть ему в сновидении, как противостать христианским священникам, распространяющим ложные обвинения. В ночном откровении было ему сообщено: сделай образ человека из глины, таково расстроишь ты намеренья злонамеренных. Двадцатого дня месяца адара пять тысяч триста сорокового года, в четвертом часу пополуночи, рабби <Лёв> с двумя учениками отправился к протекающей за городской стеною реке, <к месту,> где на берегу брали глину. Там они из мягкой глины сложили человеческую фигуру. Сделали ее трех локтей в высоту, придали лицу очертания, вылепили руки и ноги и положили спиной наземь. Затем встали в ногах у фигуры, и рабби повелел одному из учеников семижды обойти ее кругом, произнося при этом составленную им формулу. Когда это было сделано, фигура побагровела подобно горящему углю. Тогда рабби повелел другому своему ученику другие семь раз обойти фигуру, говоря при этом другую формулу. Жар исчез, тело увлажнилось и от него пошел пар, из кончиков пальцев проросли ногти, волосы покрыли голову, и тело фигуры и ее лицо стали подобны телу и лицу сорокалетнего мужчины. Последним предпринял семикратный обход тела сам рабби, тут все трое сказали стих из книги Бытия: и Б-г вдохнул в лицо его дыхание жизни, и стал человек душою живою... По ночам глиняный робот, преимущественно в состоянии невидимости, патрулировал гетто и в случае появления подозрительных лиц с подозрительной ношей, подозрительно напоминающей мертвого подкидыша, тут же волок их в городскую стражу. Мнение Густава Майринка, утверждавшего, что рабби Лёв Магарал создал искусственного человека для исполнения работ по хозяйству, ни на чем не основано. Напротив, рабби пришлось вынуть у Голема клочок пергамента с жизнедающей формулой изо рта, когда он узнал, что пани раввинша пыталась использовать его создание в качестве банальной домашней прислуги. ...Мы постояли у каменного сундука, потом нас вытеснили американские хасиды в шелковых черных халатах и лисьих малахаях. На белых мягких ладонях у них лежали уже наготове поминальные камешки и записки. “Я люблю этот город, - сказал я. - Особенно сейчас, когда его не видно”. Мой спутник кивнул. Снег, и туман, и бензинный дым скрали поверху всю стобашенность и златость, остались только запятнанные жестяные крыши, и стены в старой штукатурке, и матово заиндевелая мелкая брусчатка мостовых.

У меня тут не было ни родных, ни знакомых - только пьеса, которую давали в одном местном театре, да еще, может быть, Йозеф Голем, рыжий морщинисто-глиняный шмат на чердачном полу. И того, как оказалось, не оказалось. “Германцы в сорок третьем году увезли, - виновато оглядывался угрюмо-гостеприимный хозяин и от непонятной неловкости косо разводил руками. - Взяли из Терезина двух раввинов, велели им петь и кружиться на лестнице и бить ломами чердачную стенку, потом всех троих увезли куда-то на Нeмечку. Раввины, те дрожали и всхлипывали, потому что ходить в тот чердак вам, евреям, запретил еще рабби Иезекиель бен Иегуда Ландау, в XVIII веке, под страхом вечного проклятия. Креститься и то не так страшно... Но что толку им было креститься, бедным раввинчикам?” Действительно, что им было толку креститься? ...Пьесу же мою играли так хорошо и успешно, как не мою. Так что у меня тут совсем никого не было. Ночевал я в гостевой квартире русского посольства, где телефон не работал на город и стерильно пахло старательно выведенным запахом когдатошних не то явок, не то пьянок - той особой советской чистотой, какую в сегодняшней России едва ли и встретишь. Таким образом театр экономил на гостинице, посольство услужало культуре, я засыпал и просыпался в бездонной шпионской постельке. Мне ничего не снилось. Я любил этот город, особенно когда его не было видно.Если бы только не этот Кафка! - думал я, вышагивая на обратном винте за широкоплечим пальто моего Вергилия. Это одноугoльное лицо, этот заросший yгольным волосом лоб, эти маленькие косые глаза наплывали со всех книжных витрин, морщинились на всех сувенирных футболках, выпукливались со всех мемориальных досок, даже, кажется, волнисто передергивались на государственных флагах. Кафе “Кафка”. Кафе “Голем”. Лучше бы все осталось при пиве и бравом солдате Швейке. “Знаешь, что такое иерихонская роза?” - спросил я широкую спину. “Взять немножко сухого дерьма, полить водой - это и будет иерихонская роза”, - готовно ответила спина близко к тексту.

И мы спустились с горы, и вышли за кладбищенские ворота, и вернулись к посольству, и взяли чемоданы, и поехали на вокзал, и поцеловались, как театральные люди, и я вошел в ночной мюнхенский поезд, а он остался уменьшающейся спиной на перроне. Я смотрю в окно на сырое немецкое небо, на толстую красноносую птицу, которая ходит туда-сюда по прыщеватой ветке каштана, на серо-пятнистый куб нового юденшлюхтскго горсовета, куда вделаны идущие слева направо часы, никуда не идущие. Что сказать о Праге еще? Я бы полюбил этот город, если бы мне его не было видно даже отсюда.

[САТИРА ПЕРВАЯ. ДЕКАБРЬ ДЕВЯНОСТО ТРЕТЬЕГО]

Er wohnt, wo kein Mensch wohnen kann: an der Mauer zur letzten Latern.

G. Meyrink. Der Golem1

2. ЖЕНЩИНА В ГОЛОМ

Я смотрю на сырое немецкое небо в окне, на глянцево-черную красноносую птицу, которая ходит туда-сюда по прыщеватой ветке каштана, на маленький сливочный торт (в обледеневших бледно-зеленых и ядовито розовых завитках) жидовско-ужлабинской ратуши - во фронтон, слегка мохнатый от изморози, вделаны неизвестно куда идущие с итальянским циферблатом часы: стрелка всегда показывает без тринадцати восемнадцать. Год прошел, как я приехал из Праги и встал у окна, сороковой год моей жизни, а я так и не знаю, в какую сторону она двинется дальше.

Тогда, год назад, только поезд на Мюнхен преодолел содроганье и, лязгая, сдвинулся, я пошел в уборную бриться. Руки мне хазарская кровь, слава Господу в вышних, сделала безволосыми, не то как бы я левой рукой брил правую? С другой стороны, обе они у меня были левые и обе из жопы росли, по двадцатипятилетней давности наблюдению Тимофей Михалыча Заяичко, учителя труда 216-й средней школы Куйбышевского р-на г. Ленинграда - действительно ли у него была такая фамилия? Тем не менее из правого плеча вышел один-единственный волос, длинный, блестящий и коловратный - его я вырвал зубами. Мылить икры и голени было щекотно, брить скучно, а не мылить и не брить невозможно - на ногах хазарская кровь не сказывается. Но показывается. Еще с кладбища я написал - одной левой - в нюрнбергский стипендионный фонд “Kulturbunker e.V.”. Дамы и господа, писал я на принятой в Американской Империи умеренно вульгарной латыни, Ladies and gentlemen, я предполагаю сочинение исторического романа-исследования о деятельности особой группы СС “Бумеранг” по разработке секретного оружия на основе големических преданий об оживлении мертвой материи. Как мне стало известно в результате исследовательской работы в чешских архивах, материалы по этому проекту, включая сюда и уникальные экспонаты из фонда Музея вымершей расы, были в конце Второй мировой войны вывезены из Праги на территорию Германии, в Рудные Горы (Erzgebirge, район г. Юденшлюхт). Я был бы весьма Вам признателен за предоставление возможности и т.д. и т.п. Sincerely yours, J. Goldstein, Russian author.“Культурбункер” ответил на следующий день, будто сидел через улицу Под Каштанами, в бывшем Клубе советско-чехословацкой дружбы, доставшемся при разделе недвижимости незалежным и нецелинным казахам: Дорогой (-ая) коллега, мы были бы рады предоставить Вам годовую рабочую стипендию в одном из наших комфортабельных культурбункеров в Рудных Горах. Такие вопросы обычно не решаются краткосрочно, но по счастливому для Вас стечению обстоятельств внезапно освободилась одна из уже предоставленных нами вакансий. Единственное затруднение: эта стипендия - по женской квоте в соответствии с решением Сената от 5.4.1985 г. “О дополнительных твердых квотах для угнетенных меньшинств в организациях, субсидируемых из личных средств Императора и Народа”. По Вашему письму, ввиду парадигматических особенностей английской речи, неясно, кто Вы по половой принадлежности -писатель или писательница. Если Вы женщина, то мы ждем Вас начиная с первого числа следующего месяца, т.е. с начала нового, 1993 г. С просьбой о срочном ответе и с дружеским приветом, д-р К. Трегер. Я тут же попросил Юмашеву Ризеду Бореевну, бывшего старшего лейтенанта войск связи, а ныне младшую уборщицу дипгородка, не сворачивать с извилисто-вогнутых бедер голубые трусы в желтый горошек (знак ее тайных бандеровских симпатий), а сходить вместо этого отослать телеграмму - только, ради Аллаха, не с посольской почты, а с городской: Female воскл. знак, воскл. знак, воскл. знак Sincerely Yours тчк July Goldstein тчк. На знаках препинания я не экономлю.