Олег Малахов - Непоправимость волос

Олег Малахов

Непоправимость волос

Что происходит, когда ты теряешься во мне, извне приближая мою смерть? Неужели тебе всегда так важно, чтобы твое вмешательство в чей-то организм завершалось чьей-то смертью? Обманчиво твои жертвы считают, что ты навсегда принадлежишь им, тонешь в них, как в последней возможности продолжения жизни, а на самом деле ты аккуратно поглощаешь каждого изнутри, облизывая каждую частичку чьей-то сущности багровым теплым языком, невинно улыбаясь потом, когда оказывается, что все съедено и больше нечем себя наполнить, и приходится начинать искать опять, с жадностью, скрываемой нежностью глаз и свежестью поцелуев. А меня ты нашла случайно, когда я протестовал на площади Отсутствия против бездействия животного мира, безучастно наблюдающего за гибелью человечества. Ты тогда притворилась, что понимаешь меня, а я широко представил тебе свои общественно-политические взгляды.

…Она смотрела на меня с почтением и воодушевленно посылала мне желания искупаться в ее тесной ванне, облизать ее тело, измазанное вареньем, забыть на мгновение о слепых птицах и ослабленных хищниках, не способных защитить полесье вокруг города и горы вокруг полесья. Обнаженность ее намеков пронизывали мою политизированную наружность, раскрепощая множественность моих маленьких страстей и желаний. Гиперболичность ее проникновенности определила неотъемлемость и неизбежность ее проникновения внутрь многогранности моего мироздания. Моя оболочка легко разорвалась, но место надрыва она накрыла своим ртом, не позволяя чему-то высвободиться и затеряться во внешнем сообществе внутренне наполненных существ. Затем она проскользнула внутрь и затянула дыру своими губами, соединив материю клейкостью своей слюны…

Тогда лишь я стал понимать, чем ты была раньше, и почему ты пытаешься прятать свои голоса и головные боли в чьей-нибудь сердечной конструкции. Будучи космической субстанцией, опоясывающей взорвавшиеся галактики, тебе не хватало воды для роста структуры твоей органики, для материи твоей необозримой беспорядочно развивающейся системы. Твои связи постоянно оставались непостижимым и волнующим потоком чего-то еще неосознанного, но уже увлекавшего за собой. Ты переплеталась со мной, и тканями моего естества покрывала свои раны.

Она билась в агонии, когда ему не хватало кислорода на плоскогорьях его бесцельных размышлений, в сбившихся с пути вагонах наземного транспорта и на вечеринках расторопных барменов с вытатуированными на груди любовными посланиями. Всем, чем угодно могла быть она, но любила быть Микеланджело и любить Петрарку, а ему ничего не оставалось делать, как наблюдать за вожделенными полетами ее вымыслов. Он оставался пленником своего неврастеника, ступающего по битым стеклам разоренных магазинов и кафетериев, вдыхая запах морей неудавшейся юности, неведомо откуда принесенный ею в гортани и выплеснутый на него, совсем одинокого, отдавшего ей даже прошлое свое на растерзание.

Под монотонную капель. В хаотичном движении маятника. Под неуемный и нервный звон колоколов и дребезжание алтарей. Это все существовало… И смерть от истощения. Связи исчезают, они теряют смысл. Они приобретают чужие взгляды и ни с кем не разговаривают. Обменялись именами и именными склепами, потеряли стыд и свои влюбленности, заходили в воду по пояс и наслаждались свежестью волн и беспамятством штиля. Они неожиданно наделяли себя силой солдат, обладавших презервативами, и рассматривали свои стройные ножки под микроскопом, как микрокосм сознания своего, поделенного на неопытные конвульсии престарелых любовников и состав костного мозга медсестер в полевых госпиталях. Что еще нужно для исчезновения мироздания?

Когда ты терялась во мне всей своей невозмутимостью, ты становилась моим скелетом, трещали кости, ломались суставы. Тогда ты начинаешься цветами вместо волос на моей голове, перьями загадочных птиц обрастают мои руки. И ты думаешь только о себе, бесцеремонно нарушая церемонию соединения двух жаждущих слияния миров.

Чем может быть новая проза? Чем-то неименуемым и неподстроенным. Безъязычным пространством, влюбленным в самое себя. Нет земли, как будто любая сущность ищет себя заново и не называется исконно известным именем, а подменяется вечным вымыслом и фантазией. Однако не происходит ничего нового, всего лишь расширяются рамки иллюзорности и разветвленность идей и смыслов. Чем является новая проза? Не-языком и антиязыком. Молчанием и беззвучием. Безбуквенной и внезнаковой материей. Тобой и мной.

Ну вот, ты уже во мне… А теперь представь меня скитающимся среди хлопчатобумажных свитеров, их вискозу почувствуй самими чувствительными своими местами. Раскрась меня в краски снегопада, чтобы разноцветней меня не было никого на свете, и чтобы тьма превратилась в рекламу солнечного света. Останься в моем последнем сне лишь улыбкой, которую я увижу в зеркале перед смертью, лишь последним вздохом, который родится при вдохе и умрет выдохом, но останется моим предчувствием умирания.

Это было лишь желанием прочувствовать пятикратный оргазм за каких-то пять минут и 88 секунд с погрешностью в секунд 19.

И ты думаешь лишь об этом.

Я не хочу вам мешать головой. Она и так станет глыбой, и все равно преградит путь движению ваших мыслей. И вроде бы не было войны, и она вовсе не намечалась, но отчим займется сексом, у девочки будет слишком много заданий. Нужно спросить у нее, с кем она предпочитает остаться и жить. Он играл с ней целыми днями. Конечно, со мной, останется она.

Странные желания. Я смотрю на переводчицу в кинотеатре, в кинозале, сидя на последнем ряду и заглядывая в ее кабинку. Как всегда, думаю о переводчице, не о переводчике, а что он мне может показать, что может открыть, если я не возьму его в полет?..

После того, как ты поселилась внутри меня, ты стала моим братом, представлялась секретаршам моей тенью, женщиной становясь, прикасаясь к моей небритой щеке, распространяя запах возбужденного тела в воздухе над местом моего приземления в твое сообщество. Ты умудрялась запираться в моем организме и часами перечитывать там мои рассказы, о себе же самой, тобой же самой спровоцированные, и практически созданные, лишь использованными пальцами моими, а мой голос менялся, и превращался в твой сладкий голосок, и по телефону я соблазнял молоденьких студентов.

С первых же кадров источающаяся вонь отягощала сознание. Все, оказывается, заключалось в бестолковом поиске абсолютного «ничто» при наличии подавляющего «все». Сибаритство порождало тошнотворные ощущения. Они, какие-то непонятные мне художники, погруженные в культивацию своего образа жизни и отношения к ней. В них так мало ее оказалось. В ней были лишь желания обрести стоическое состояние медитативного самопознания и самосовершенствования, однако строение их действий, порывов и беспомощность в обретении простой подчиненности молодым взглядам, чистым и открытым, превращала все их попытки в фарс без цели.

Но что ты, захватившая меня, и потерявшая меня в себе, или встающая вместо меня каждый день из холодной постели, что ты будешь делать, когда я вырасту, когда я аккуратно начну воспитывать незнакомых тебе детей, их взрослых родителей, выступать с докладами на встречах лауреатов всех мыслимых премий, открывающих путь в историю, пить крымский портвейн и обращаться небрежно с маленькими нимфетками, там, на знойных туристических тропах, и в свободолюбивых студенческих автобусах…

До моего «да» ты примирялась с моими многочисленными «нет». Я устраивал для тебя прослушивания, приглашал на выставки известных мне творцов. А потом уединялся с тобой в их гримерках, нам было ведь там хорошо… Нисколько не жалею о том дне, когда площадь Отсутствия заполнилась твоим бестактным запахом, уведшим меня от петиций ООН, глупых статей продажных корреспондентов, на которых обрушивалась моя критика. Мы стали мужчиной и женщиной. Нам было 20 лет, потом нас не могло не быть, без лет, без уз, без бездны вокруг, мы как-то по-своему довольно-таки своевольно обходились с ней, и покидали ее ради вспышек чувств, нескрываемых, вытекающих наружу, когда мы находились все еще внутри себя. Нами наслаждались грозовые тучи. Одетыми не по сезону, но не поддающимися объяснению, личностями.

Я был твоим ажиотажем, ты — моим непромокаемым трико.

Когда ты была маленькой. Хрупкой девочкой. Я наслаждался твоими искренними нежными взглядами. Ты направляла глаза на мои откровенные губы, выговаривающие осмысленные фразы, пронизанные философской простотой. Твоя светлая уютная комнатка часто пустовала. В ней ты считала свои юные переживания глобальными катастрофами. Возникая стертым иероглифом в моем вывернутом наизнанку утреннем поцелуе, ты могла захватить неприлично громадную территорию счастья, которую я надеялся предоставить не нашедшим любви стареющим девам. Но неумолима ты была, влекомая своими максималистскими желаниями. В твоей пахнущей дождливостью комнате, разыскиваемой всеми затерявшимися в неведении и состязающимися с безысходностью желаний романтиками, весна становилась основой сна, а осень — мельтешением фантазий и предначертаний. В мириадах мыслей твоих тонули мелкие расстройства повседневного клейкого существования.