Гилберт Адэр - Буэнас ночес, Буэнос-Айрес Страница 11

Скоро мне представилась возможность высказать эту свою неприязнь: случилось так, что я единственный в нашей компании отверг как бесполезный хлам немецкий порнофильм Франка Риппло, который все мы ходили смотреть: «В такси с Кло». У меня вызвали отвращение не столько сексуальные выкрутасы героев — вроде манеры мочиться в раскрытый рот партнера, — сколько тот факт, что между приступами этой мочеполовой страсти единственными книгами, которые они читали, были романы из жизни геев, единственными фильмами, которые они смотрели, — грубая гомосексуальная порнография, единственными телепередачами-более замаскированная гомосексуальная эротика. Я счел изображение Риппло гомосексуальности пошлым и удушающим, что и сообщил Мику, Фери и Скуйлеру, которым этот вульгарный блеск понравился.

Мик, как это обычно случалось, просто не понял, о чем я говорю; да и как ему было понять, раз он и сам мало чем отличался от героя фильма. Сколько раз мы слышали его рассказы о ритуальных приготовлениях к садомазохистской вечеринке, — о клизме как обязательной прелюдии к мастурбации, вставлении колечка в член, — всей этой псевдосатанинской параферналии в черной коже и цепях. Фери, милый, рассудительный Фери, указал на то, что фильм полезен хотя бы тем, что показывает любопытствующим лицам традиционной ориентации: быть геем — это больше, чем просто предпочитать партнеров собственного пола. На это я ему возразил, что, как показывает мой опыт (ха!), лица традиционной ориентации если и не проявляют откровенной враждебности, обычно просто безразличны к саморекламе геев. Скуйлер, молча слушавший наш спор, не присоединяясь ни к одной из сторон, сказал наконец, что, по его мнению, быть геем — все равно что быть рыжим: это происходит не по нашему желанию, и сделать тут мы ничего не можем.

— Если быть геем — все равно что быть рыжим, — возразил я, с неудовольствием обнаружив, что мой голос становится визгливым, — то почему все вы только об этом и говорите? Рыжеволосые не обсуждают до бесконечности цвет своих волос, не бегут бегом на фильмы, в которых играют другие рыжие, не разгуливают по улицам, оповещая весь мир о том, как они рады быть рыжими. Им прекрасно известно, что никого, кроме них самих, цвет их волос не интересует; точно так же никому нет дела до нашей сексуальной ориентации.

Моя святотатственная тирада заставила даже тех наших коллег, для кого английский не был родным, прервать свой разговор на другом конце стола; я сразу же понял, что они подумали о причинах моей вспышки: нет дыма без огня…

Первым нарушил молчание Скуйлер:

— Я когда-то знал одного рыжего, и боже мой, как же он распространялся по поводу цвета своих волос!

Затем вступил Мик:

— Ай-ай-ай, — протянул он, — бедняжка Гидеон так завелся насчет перепихнуться потому, что самому-то никак не удается.

Мне захотелось врезать по этой дурацкой небритой роже.

— Это все, что ты можешь сказать? «Бедняжка Гидеон — ему самому-то никак не удается!» Только потому, что я не вваливаюсь сюда каждое утро и не начинаю жужжать всем в уши, как накануне я трахал какого-нибудь

красавчика до тех пор, пока у него глаза не полезли на лоб!

Я нагнулся к самому лицу Мика и передразнил его деланно утомленный голос, словечко всех придурковатых геев, которое нам так часто от него приходилось слышать:

— «Крра-асавчик! Крра-асавчик!» Как это у тебя получается, что все они всегда оказываются «крра-асавчиками»? — Я потряс головой, словно не находя слов в бессильном гневе; при этом я отчетливо понимал, что, дав волю своей ревности и отчаянию, выдаю себя с головой.

— Мои дорогие, — протянул Мик, запуская руку в свои висящие прядями волосы, — вы только ее послушайте! Сдается мне, я задел ее за живое. Ах, леди слишком уж возмущается! — У Мика всегда была эта мерзкая

манера заменять мужской род женским.

— Что там тебе сдается… — начал я, отчетливо вспоминая вечера, проведенные с Миком в клубах и барах; очень может быть, что он заметил, как я бесцельно брожу по залу, подобно даме, оставшейся без кавалера, одиночество которой только подчеркивается веселой суетой вокруг. — Ты можешь думать, что тебе угодно, — поправился я. — Фиг ты все обо мне знаешь! И что ты хочешь сказать — что я никогда не занимаюсь сексом?

Что я девственник?

Мик скрипуче засмеялся.

— Похоже, у нашего святейшего папы понос, вот он и бегает в кустики.

— Что! — возмущенно воскликнул я. — Так вот как ты обо мне думаешь!

Скуйлер безмятежно жевал свою невидимую жвачку, и только Фери, казалось, искренне за меня переживал и с нетерпением ждал звонка, который заставит нас взять учебники и разойтись по классам. Остальные, независимо от того, понимали или нет разговор на английском, не скрывали своего любопытства.

Звонок и в самом деле прозвонил через восемь минут, но этого времени мне вполне хватило, чтобы попасться в западню.

Что уж тут говорить: мои почтенные коллеги, Шехерезады тысячи и одной ночи, вечно появлялись в школе, зевая, протирая покрасневшие глаза и хвастаясь тем, как трахались (уж их-то неудача никогда не постигала) до самого утра; вы можете смело спорить на свои последние носки, что они никогда не забывали, причмокивая, подчеркнуть свою неутомимость в этом деле. Не могу отрицать: эти рассказы, почти ничего не оставлявшие на долю воображения (моего воображения!), медленно, но верно доводили меня до безумия. Рассказчики не скупились на подробности: как, выбрав партнера, отводили его к себе и там трахались до посинения; эти красочные описания прерывались заинтересованными вопросами остальных, которых присутствие в комнате немногих мужчин традиционной ориентации нисколько не останавливало: «Ну-ка расскажи, не стесняйся: член у него был большой?», «Он был обрезан или нет?», «Яички у него висели или выпирали из-под члена?» Конечно, мне было понятно, что принимать все за чистую монету нельзя, но, как в игре в «верю — не верю», я не знал, какие россказни — выдумка или преувеличение, а какие — правда, так что, сочтя какое-либо описание ерундой, скорее всего попал бы впросак. Не улучшало дела и то, что даже после нескольких месяцев работы в «Берлице» я только сидел и слушал других, никогда не рассказывая о собственных приключениях. Лишь теперь, когда Мик начал меня дразнить, я отчетливо понял, каким неудачником должен казаться; я не скрывал, что являюсь геем, и то, что я помалкивал, могло означать одно из двух: то ли я по-дурацки стеснителен, то ли — и это казалось гораздо более вероятным заключением — мне просто не о чем рассказать. И еще я понял в момент, предшествовавший моему ответу Мику, что все сплетничали обо мне в мое отсутствие (в точности так же, как при мне сплетничали об отсутствующих) и, наверное, уже заключили, что для меня основной, если не единственный способ разрядить сексуальное напряжение — мастурбация, этот замкнутый контур, соединяющий мозг, руку и член. Сама по себе мастурбация не была в их глазах клеймом. Она была темой столь же непристойной болтовни, как и любой из видов сексуальной практики. Рукоблудие, как утверждали его сторонники, было вещью хорошей и необходимой: ведь нельзя же всегда обедать в гостях. Но стоило бы им узнать, что я мастурбирую не раз или два в неделю, а каждый божий день, и что даже в тех редких случаях, когда меня кто-нибудь подцепляет, дело кончается моим одиноким возвращением в «Вольтер» к фантазиям о том, что я делал бы с парнем, с которым только что расстался, сложись все иначе, — они почувствовали бы отвращение. Да, отвращение. Ведь не найдется среди активных, «нормальных» геев ни одного, кто не испытал бы отвращения к неспособному найти себе бойфренда недотепе, который ночь за ночью накачивает свой неаппетитный кусок мяса в убогой комнатушке отеля.

Все, как я уже говорил, смотрели на меня. Я должен был что-то сделать. Нужно было что-то сказать, хоть что-нибудь, но немедленно. Я по очереди посмотрел на всех в комнате. Потом с большей легкостью, чем та, на которую я считал себя способным, светским тоном («ну, если вам это действительно интересно…») я принялся излагать скабрезные подробности посмертного вскрытия моих ночей физической страсти.

Поскольку все это происходило всего через несколько дней после моей неудачи с Ивом-Мари, я взял его за образец — придал юноше, с которым будто бы провел ночь, его внешность во вкусе Кокто,[45] его грацию жеребенка, даже в точности описал его половые органы, — добавив кое-какие детали из более ранних интрижек и сдобрив эту сборную солянку некоторыми из своих самых сладострастных фантазий.

Первое же, о чем меня спросили, когда я договорил, — я мог бы это предвидеть! — было имя моего возлюбленного. Мне пришлось импровизировать и соображать быстро… я уже собрался сказать «Ив-Мари», но тут сообразил, что сообщество геев в Париже тесно общается и кто-нибудь из моих коллег может повстречаться с Ивом-Мари. Мне удалось резко остановиться на «Иве» с громким мысленным скрежетом тормозов, но все же не врезавшись в дорожное ограждение. Конечно, такой выбор имени сразу же вызвал вопли слушателей: «Гидеон, Гидеон, расскажи нам все про Ива!» Так я и сделал.