Алексей Синиярв - Бляж Страница 14

Мадамы, выхваченные с пляжа, в последующем вполне могут оказаться особами приближенными, ведь разговор завести уже проще простого. Поэтому отбор кадров проводится тоже загодя, весело и непринужденно.

Короче, сами понимаете.

Кисели и компоты, поглощенные за полдником, за время игры дают себя знать обильным потовыделением и после каждого пятнадцатого мяча вся команда плюхается освежаться. Где опять-таки, дуркуя, можно ненароком похлопать по интересным местам.

В один из забегов в пляжную волну, нырнув слишком рьяно, Минька больно пропахал животом по дну и вынырнул с золотой цепочкой на носу, на которой болталось узкое обручальное кольцо и солидная печатка с черным камнем и кабалистическим знаком, выгравированном на нем.

— И цепь золотая! Чай дорого стоит, — подмигнув, сказал Маныч.

— Как солнце горит, — буркнул Минька.

Находка была подвергнута всестороннему анализу, после чего почесывая плоский живот, искатель приключений спрятал добычу в карман плавок, застегнув его предусмотрительно булавкой, что припасена у всех нас на случай судорог при далеких заплывах.

Свидетели находки, щедро приправив ситуацию юмором, шумно выразили неудовольствие своими неоцарапанными животами.

— Товарищи! — подмигнув нам, бросил призыв Маныч. — Давайте искать! Может еще найдем? Помните я в пиджаке? — напомнил он.

Еще в кабацкую бытность, как-то в перерывчике, утерев пот со лба, Маныч, засовывая платок в карман брюк, внезапно спохватился и, насторожив глаз, произнес: «Шуршит». Затем стал мять полу пиджака и приговаривать: «Кажись, денежки, а?»

Анекдот был в том, что почти новый манычевский пиджак был с фальшивыми карманами, то есть совершенно без карманов. Там, где у всех людей карманы, у него была только видимость. Клапана. Бывают и такие пиджаки. После нервного вспарывания подкладки тупым кабацким ножом, из пиджачных недр был извлечен червонец! Из другой же полы пиджака — прозаический рубль.

Феномен сей остался неразгадан.

В другой же раз, тоже в кабаке, собираясь домой и сматывая удлинители и шнуры, я обнаружил у колонки матерчатую черную сумку. В сумке была трехлитровая банка густой, словно масло, сметаны, и такая же банка домашнего творога. Кто пришел в кабак с этими банками, почему оставил на эстрадке, осталось неузнанным. Да мы и не узнавали. Зачем?

Находки, при желании, можно в любом месте найти. Даже в самом неожиданном.

Кто-то вспомнил, как бутылку портвейна в скверике на скамейке нашел, кто-то про кошелек с мятой трехрублевкой на автобусной остановке, кто-то байку про найденный лотерейный билет, естественно, на двадцать четвертую «Волгу». Маныч, которой с находками на «ты», рассказал про находку в коробке конфет.

— Пошел я в воскресный день прогуляться. Пивка кружечку пропустил, в магазинчик один-другой зашел, галантерею посмотрел, радиотовары, хлебца еще горячего купил, да решил по парку пройтись.

— Вот так всё и начинается, — оживился Седой. — Всякая хрень. Да-с, с хорошего и начинается.

— Денечек, как говорится, осень золотая, — продолжал Маныч. — Бабье лето. Настроение болдинское. Мечтаю о чем-то. Горбушку хрустящую отломил. К парку уже подхожу, что-то меня в аптеке привлекло, в переулке. Стою у витрины, разглядываю. А позади меня, левым ухом слышу, такой примерно разговор:

«У меня всё нормалёк там. Братан двоюродный, всё мужики свои. Уж пито-перепито. Мужики мне всегда — Санёк, чуть что — мы тут, не пропадешь. Я и попаду по-пьяни, так через два часа уже дома, еще и подвезут, понял? Свободно любому в лоб закатать могу. И ничего мне не будет».

А я, так краем уха слышу, но думаю-то о своём. О своём я думаю, о хорошем. Я расслабленный такой, всё мне по нраву сегодня. А те, что сзади, дальше базарят:

«Ну вон тому дятлу можешь?» «Которому?» «Да вон тому».

Тут меня по плечу кто-то, эге, мол. Я добродушно поворачиваюсь.

Ба-бац!!

Хуяк!

Здравствуй, асфальт!

Полежал маленько. А куда торопиться? Теперь-то уж точно некуда. Чувствую, кровушка закапала. Достал платочек, по лицу размазываю. Ну, вот тебе, ёбчика мать-то, сходил за хлебушком.

Посидел-посидел, тупо, помню, еще заметил, что каблуки на ботинках уже стоптаны совсем, в ремонт надо, встал, сумочку с хлебом с травки подобрал, да пошаркал домой, асфальт пачкая.

По тормозам рядом. Менты. Что? как? Меня на переднее сиденье, и газу по переулкам.

И, действительно, идут по дороге двое, друг за дружку держаться.

— Эти?

— Они.

Просимо до хаты, гости дорогие.

Приезжаем в отделение здешнее. Заводят этих деятелей. Распиздон, что меня приветил, так дружественно кому-то: а, мол, Вася, здорово. Меня на скамеечку у входа посадили, я кровку слизываю, а тут, буквально, еще один мент подошел. Амбалистая такая ряха. Молотобоец кубанский. Этот, мой-то, к нему с объятиями, а тот дверку в комнату открывает и заводит его. Дверку прикрыли.

Чего я здесь, думаю, Артушенька, сижу? какого доброго жду? домой надо шлепать, бодягу свинцовую на харю лепить. А то как бы самого, неровён час, на пятнадцать суток не закатали. У нас ведь как? Ягненок всегда виноват.

Слышу там, в комнате, будто шкаф упал. Выводят моего. Потускнел он что-то, не веселится больше. Расстроился что-то. Повели, руки за спину. Дежурный ко мне: «Заявление писать будете?» А чего не буду? буду. Написал.

Кособочу домой, размышляю, надо же, хороший же был день, настроение такое, а тут на тебе! Как нарочно. Не радуйся мол, свин, понапрасну.

Жена аж ахнула, когда дверь открыла. Понятное дело, я бы и сам на жопу присел: человек-человеком ушел, а является чучелин с харей расквашеной.

А по утру… Мало того, что физию по всем углам разнесло всеми цветами радуги. Губища, как у верблюда, вась-вась. Глаз грецким орехом. Нос набок, помидориной перезревшей. Рожа… Будто дети школьным глобусом в футбол гоняли. И это с одной-то плюхи!

Проходит дней там сколько-несколько.

Я на больничном, естественно. Сижу дома. Желтею потихоньку. Куда с таким телевизором?

Звонок в дверь.

Открывает моя.

Стоит какая-то баба чужая, ах-ах, так жалостиво, простите де, дурака моего, дело уголовное, и наглым буром в квартиру лезет.

Моя: «А мне какое дело? Не надо людей по голове на улице стукать. Пусть сидит. Поделом».

Эта давай рыдать в заходы. Вот, конфетки возьмите, коробку пихает. «Грильяж в шоколаде». Тут супчик-то со своей губой еле-еле цедишь, а она грильяж, видите ли, принесла, стерва. Я разозлился, губой шлепаю — уйдите сейчас же! вон отсюда! а та ни в какую, пихает эту коробку, слезы крокодильи льет. Ну моя, психованная была в это время какая-то, больная наскрозь, по психозам всяким в нервный диспансер ходила. Да забери ты эту коробку, вопит, лишь бы убралась поскорее.

В общем. Всучила она всё ж конфеты эти подарочные, еле-еле за дверь вытолкали.

Снова настроение говённое.

Я на диванчик, страдать. Добил меня этот грильяж совсем. Что, думаю, за невезенье! А тут сестра к моей зашла, та еще дура, конченая. Сели они, трясогузки, на кухне балаболить, самовар поставили чаи гонять. И конфетки так, кстати, вроде б пришлись. А чего с ними церемониться. Еще слышу и смеются, паскудины, надо мной. Хоть какая-то, от него польза, говорят. Засранки. Открывают атласную крышку с цветами первомайскими — ба! три стольничка в коробке, на конфетах. Коричневенькие. С Кремлем.

Я тут же подхватился — нервы ж всё. На пределе. Кепку, плащ, деньги схватил и — в ментовку.

Нет уж, думаю, варвары. Не получится. Не на таких, сволочуги, напали.

Залетаю в кабинет. Лейтенантик, следователь, меня увидел, ну как солнышко ясное стал. «Помирились? Вот и ладненько, вот и хорошо. Вот тут, внизу, подпишите, что претензий больше не имеете».

Эге, думаю, сколько ж тебе дали, если ты такой ласковый. Да и черт с вами!

Подписал!!

Вышел, брату с автомата звякнул, выезжай мол, Вовка, дело есть. Взял водки, шампанского, коньяка дорогущего бутылку, язык, икры, буженины, рыбы красной, фруктов разных на базаре. Самого такого, что в жизнь бы ни купил. Да зашел ещё в радиотовары и «Океан-209» взял, закордон слушать.

Дома — скатерку, сервиз достал, хрустали. Посидели существенно. Джаз по «Голосу Америки» поймали. Закусили, как цари.

А и правильно, Артушка, сделал, брат говорит. Всё равно б его отмазали. А так — деньги. Живые.

И когда, бывало, денежек в доме нету, жене, помню, говорил: «Пойти может, прогуляться, губу подставить?»

Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Вяло побросав еще с полчаса мяч, сборище потихоньку расползлось. На сегодня волейбол стал безнадежно не интересен.

Ради справедливости следует отметить, что некоторые из свидетелей драгоценной находки впоследствии не раз были замечены в том, что бестолково ныряли у берега в мутной воде, шаря руками по дну. Лица у них были жутко озабочены.