Яна Тимкова - Повесть о каменном хлебе Страница 15

— Эй, перевяжите его…

— Народ, у нее по жизни истерика…

— Стоп, стоп, погодите там! У нас тут фигня по жизни…

— Аэниэ? Ээй?

— Стоп игра, я сказал!

— Отдерите ее, кто-нибудь…

— Вода у кого есть?

— Аэниэ, тише, тише, со мной все нормально, все хорошо… — это Лави, гладит по волосам, девочка прижимается к ней, прячет лицо, все еще цепляясь и всхлипывая, — Помогите, народ… С игрой? Будем считать, ко мне целители успели… Или переиграем… Да отвяжитесь вы, не видите, что ли… Потом разрулим… Ага, зовите главмастера, если он соизволит… Да потом, потом… Эй, пушистая моя, тшшшш, все хорошо…

И девочка отлежалась в палатке, потом просила прощения у Лави, а та улыбалась и говорила, что все в порядке и ничего страшного не случилось, ну перемкнуло на там, ничего, бывает… Можно играть дальше. И игра шла до ночи, и не кончалась и ночью — потому что был костер, и песни, и гитару передавали из рук в руки, а Лави иногда пела без музыки, и блики, отсветы и тени гуляли по лицам, и девочка иногда казалось, что они и в самом деле там, в том мире, и вокруг — эльфы, Старшая Кровь, и им осталось только — с честью погибнуть, а перед этим — убить как можно больше людей, презренных Dh'oine… И она тоже — эльфка. Настоящая эльфка. А с ней — ее муж, ее Филавандрель.

А когда после очередного спора мастеров Лави, мрачнее грозовой тучи, да еще и матерящаяся во весь голос, ворвалась в палатку и бросилась ничком на спальник, Аэниэ тихонько подобралась к ней и стала легкими, невесомыми прикосновениями гладить ее шелковистые, пышные волосы. Наконец та успокоилась и прекратила судорожно комкать какую-то подвернувшуюся тряпицу, напрягшаяся спина заметно расслабилась, и Аэниэ, замирая от страха и волнения, склонилась к Лави, отвела в сторону волосы, зашептала в ухо что-то ласковое, и Лави перекатилась на бок — все еще не открывая глаз, нащупала ладонь девочки и крепко сжала ее. Сердце Аэниэ бешено забилось, ей показалось, что она сейчас задохнется, но она наклонилась еще ниже и осторожно коснулась губ Лави. Та прерывисто вздохнула и обняла девочку…

В этот раз Аэниэ была умней: она сказала родителям, что игра закончится на день позже, и поэтому смогла остаться — с Лави, с командой, со всеми игроками. Весь день она помогала готовиться к "прощальным посиделкам" (как называла это Лави): таскала хворост, сучья, прибирала места стоянок, убирала мусор. А как только в воздухе запахло вечером, народ сошелся к поляне. Кто-то развел костер, мастера по очереди выходили и говорили какие-то речи, но их мало кто слушал — с нетерпением ждали первых звезд, темнеющего неба, настоящего вечера — а летом темнеет поздно, и существа ходили, разговаривали, спорили и смеялись, кто-то с кем-то рубился ("Махальщики," — презрительный фырк Аданэли), кто-то настраивал гитару, кто-то тащил еду и "жидкую еду" (по выражению той же Аданэли).

Аэниэ сидела, привалившись к березе, чуть поодаль ото всей суеты, и отдыхала. По телу разливалась приятная усталость, и иногда девочка ловила себя на том, что вот-вот начнет клевать носом. Пытаясь прогнать дремоту, она трясла головой и сердито себя отчитывала: "Проспишь самое интересное, коза болотная! Черепаха ядовитая! Дхойна безмозглая!" Последнее оскорбление, самое жестокое, обычно оказывалось и самым действенным — правда, ненадолго.

Ей на плечо мягко легла рука. Девочка подняла голову и увидела улыбавшуюся ей Лави. К груди эльфка прижимала большой пакет:

— Ну что, пушистая? Двигаем туда?

— Мррряаааа… — Аэниэ улыбнулась в ответ и потерлась носом о руку эльфки. — А чего там у тебя?

— Жидкая еда. Ее много не бывает… — заглянула в пакет, — Красное полусладкое… и белое полугорькое. Да не шугайся ты так!

Аэниэ ничего не имела против глинта или пары бокалов хорошего вина (к пиву ее так и не приохотили), но панически боялась серьезных выпивок — с "белым полугорьким", а воспоминание о Лави на прошлом КОНе до сих пор пугало ее до дрожи. Вот и сейчас девочка непроизвольно вжалась в березу, а в расширившихся зрачках плеснул откровенный страх. Лави вздохнула и присела рядом, поставив звякнувший пакет на землю.

— Слушай, маленькая… Не бойся… Понимаешь… — тяжело вздохнув, отвела глаза, потом взглянула на наконец-то налившееся темно-синим небо, снова посмотрела на Аэниэ — прямо, серьезно, без тени усмешки, — Тошно мне здесь, маленькая… Сама видишь — игра окончилась… Я снова был там, хоть немножко, но был, снова вспомнил себя-того — почти стал собой полностью… — голос Лави упал до шепота, и девочке пришлось напрячь слух, чтобы расслышать, — Снова — дома… Понимаешь? И стоит мне только подумать, что завтра надо возвращаться ту-да… Город, машины, грязь, шум, вокруг — сплошные Dh'oine… Разве тебе не противно? Мне мерзко до тошноты. И… — Лави помедлила, облизнула губы, — мне как-то надо с этим смириться. Я же не могу умереть, верно? И вернуться — не могу… А так… Так — легче, — голос Лави окреп, эльфка решительно, твердо взглянула в глаза девочки, — А тебе этого не надо. Ты так не страдаешь, и я безумно благодарен за это… Не знаю только, кому… — усмешка, — В общем, мне это надо — иначе я не выдержу. А ты — ты умница, ты — сильное создание, ты и так можешь вытерпеть. Понятно, пушистая?

Аэниэ молча кивнула и ничего не сказала — к горлу подступали слезы, и она побоялась выдать себя, понимая, что Лави сейчас и так тяжело, и не стоит ее расстраивать и дальше. Эльфка попыталась улыбнуться — получилась довольно-таки кривая усмешка — потрепала девочку по волосам, встала, подхватила пакет и отправилась к огню.

Вскоре за ней пришла и Аэниэ. И поначалу все было — как всегда: песни, огонь, вино по кругу, и не только вино, и Аэниэ тоже пела, и тоже отхлебывала, правда, понемножку, и наблюдала за Лави, надеясь на что-то — сама не зная на что. Но вот хохочущую, спотыкающуюся на каждом шагу Лави увел куда-то в темноту Чиаран, и девочка долго смотрела им вслед, а когда ей в руки сунули пущенное по кругу «Каберне», сделала длинный, очень длинный глоток.

Раннее утро, холодок пробирается под тонкую легкую курточку, и Аэниэ перетаптывается на месте и пытается спрятать подмышками зябнущие ладони. Открытая платформа — ни стен, ни крыши, ни хотя бы жалкого подобия, и неизвестно, когда придет электричка. Расписание осталось у Лави.

Проснувшись одной из первых, девочка попросту сбежала. Собралась второпях, распихав вещи в рюкзак как пришлось, даже не озаботилась нормальной укладкой, отчего рюкзак бугрился, топорщился и занимал вдвое больше места, чем должен был. Собрала все, что было ее, без особого труда разыскав миску и ложки-вилки. Правда, за пенкой и кружкой пришлось сбегать к кострищу: пенка, разумеется, оказалась вымазана пеплом, а в сладких тягучих каплях на донышке кружки отчаянно барахтался рыжий муравей.

Часть пути до станции девочка пробежала, не обращая внимания на больно бивший по спине рюкзак, но все же примерно на половине дороги пришлось сбавить ход и даже совсем остановиться, согнувшись пополам, уперев руки в колени и жадно хватая ртом прохладный утренний воздух. Аэниэ подождала, пока колющая боль в боку поутихла и рассеялся туман перед глазами, разогнулась и медленно пошла дальше. Ее не удивляло, что она помнила дорогу, хотя вроде и не должна была — с ее-то "топографическим кретинизмом" — ее сейчас вообще ничего не удивляло.

"Скорей бы пришла «собака»… Ветер этот дурацкий…" — Аэниэ снова поежилась, подошла к краю платформы и вытянула шею, надеясь разглядеть в молочно-белом тумане приближающуюся электричку. Прислушалась, потом задрала голову и без особой надежды взглянула на провода: ей говорили, что если идет поезд, они покачиваются и дрожат. Провода действительно едва заметно покачивались — но трудно было сказать, действительно ли от дальней платформы отошла «собака», или где-то неподалеку всего лишь опустился отдохнуть голубь. Девочка вздохнула. "Наверное, Лави еще не проснулся — рано еще… Интересно, когда он заметит, что меня нету? И что подумает, когда найдет?"

Перед тем, как сбежать с полигона, Аэниэ немного задержалась — ровно настолько, сколько нужно на то, чтобы схватить карандаш, написать на обрывке бумаги несколько строк и сунуть записку Лави в спальник.

Сейчас Аэниэ, обмирая то от страха, то от восторга, представляла себе, как Лави будет волноваться и искать ее, будет бегать и спрашивать, не видел ли ее кто… Может быть, даже весь полигон на уши поставит… Хотя нет, не надо весь полигон — хватит и скоя'таэлей. А потом Лави найдет эту бумажку, прочитает и все поймет… Поймет, что никто не любит ее так, как Аэниэ, и кинется за ней, и приедет, и позвонит, а может, даже придет сама, и Аэниэ бросится к ней навстречу и, конечно же, не упрекнет ни словом, ни взглядом, и за это Лави полюбит ее еще сильней… Теперь они всегда будут вместе, всегда рядом — и никого больше не надо, все равно другие ничего не понимают…