Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа Страница 17

— У мальчика стафилококковая инфекция.

— Это плохо?

— Достаточно, чтобы убить за одну ночь, я думаю.

Он достал из своего саквояжа такую иглу, какую, я думал, используют только для лошадей, и наполнил ее комбинацией антибиотиков потом сказал:

— Снимай штаны, — и вкатил в меня содержимое лошадиного шприца.

Моя реакция была мгновенной, как у испуганного ребенка. Мне стало так трудно дышать, что я доплелся до окна и открыл его. За окном была метель, а я был в одних трусах.

— Ты с ума сошел, там же ветер и снег!

— Так я хоть могу вздохнуть, по-другому я не могу дышать.

(У меня был шок от лошадиной иглы.)

Это немножко отрезвило гостиничного доктора, он схватил телефон и вызвал мне «скорую».

И снова меня вынесли из гостиницы на носилках, спустили на грузовом лифте и засунули в «скорую», которая уже ждала внизу.

Конечно, Лэнс провожал меня до самого приемного покоя, крепко держа мою руку и подавая мне команды дышать: «Вдох выдох, вдох, выдох» всю дорогу, а в приемной палате больницы меня положили в занавешенную белым кабинку и стали закачивать анти-антибиотики, на что потребовалось три часа работы, а в соседних кабинках, за их белыми занавесками, я слышал звуки борьбы между жизнью и смертью других несчастных, находившихся примерно в том же состоянии, что и я.

Я должен отметить скорость, с какой врачи и сестры носились от кабинки к кабинке, закрывая и открывая занавески. Я слышал предсмертные крики и звуки торжествующей жизни.

Около четырех утра объявили, что опасность миновала, и сказали, что меня переводят в палату наверху.

Лэнс проводил меня наверх и нежно обнял на глазах недовольной белой сестры.

— Ну, милый, завтра у нас утреннее представление, мне лучше пойти соснуть хоть часок.

Сестра издала хмыкающий звук накрахмаленного недовольства. Он повернулся к ней с медленной смертельной ухмылкой и сказал:

— А вы позаботьтесь об этом маленьком негре альбиносе.

Когда он ушел, я потребовал у нее снотворного.

— После такого шока? Вы шутите?

Ладно, я встал с кровати и натянул на себя свою одежду. Было очень больно идти с моими слоновьими лодыжками вдоль длинного коридора до дежурной сестры, но я дошел и сказал сестре, у которой глаза на лоб вылезли от удивления:

— Пожалуйста, вызовите мне такси.

— Это больница, а не отель, откуда вы можете уехать сами, здесь вы должны подождать, пока вас не выпишут.

— Я сам себя выписываю.

И пока она звала на помощь, чтобы задержать меня я, ковыляя, выбежал в объятья снежной бури, и так сложилось, что Бог послал мне свободное такси.

(В распоряжении у Бога есть и такси, и внезапное метро.)

— Отвезите меня в —…

В этот отчаянный момент я никак не мог вспомнить название отеля.

— Куда?

Я увидел, что два молодых врача выскочили из дверей, чтобы задержать меня, и от ужаса название отеля всплыло в моей памяти.

— Отель «Нобль», быстро!

— Остановите его, он —…

— Что у тебя за проблемы, парень? — спросил водитель.

Я засмеялся и сказал:

— Любовь и собака.

Когда я вернулся в свой двухместный номер, Лэнс дрых без задних ног, и у дверей меня встретила собака, которая немедленно начала лизать мои лодыжки.

Сосед не спал.

— Или ты, или собака, — сказал он.

— Что именно?

— Один из вас должен уйти.

— Так как собака — это волк, или близкий родственник волков, так, может быть, тебе стоит отпустить ее в лес, если она представляет такую опасность для человечества?

— Ты не имеешь никакого отношения к человечеству, по моему мнению, или по мнению собаки, и собаке в лесу без меня не выжить. У тебя есть Лэнс, а все, что есть у меня — это моя собака.

Ответить было нечего.

Я дополз до кровати, и хотя Лэнс никогда еще не был теплее, приятнее на ощупь и надежнее, я прошептал нашему соседу:

— Хорошо, уйти должен я, ты оставайся с собакой, но занимайте с ней одноместный номер.

— Одноместные трудно получить.

— Я знаю, но мне они достаются часто.

(Сегодня ночью, например.)

Я останавливаюсь, чтобы передохнуть, смотрю на BON AMI.

Что такое BON AMI, точнее, чем это было? Я знаю, по-французски это означает «добрый друг», «хороший друг», и я помню, что когда я спросил Лэнса — вскоре после того, как начал пользоваться BON AMI как письменным столом, — он сказал:

— Черт, это какое-то старье, давно вышедшее из употребления, то же ждет и нас с тобой когда-нибудь.

Это не все, что он сказал. Лэнс ненавидел BON AMI, потому что любил свой сон, и по той же причине он ненавидел черное домино без глазных прорезей, которое ему подарила Моизи в те дни, когда еще могла позволить это себе — до того, как она бежала от всего такого. Он утверждал, что они давят ему на глазные яблоки и портят его зрение. Конечно, дело было не в этом. Его глазные яблоки были совсем не теми шарами, на которые BON AMI и черное домино давили. Те шары были в его штанах — Лэнс ненавидел BON AMI и черное домино, потому что они мешали или задерживали его ритуалы любви, которые были для него самым главным условием хорошего ночного сна.

— Оторви свой зад от BON AMI и немедленно в кровать, малыш!

— Мой зад не касается BON AMI.

— Не пререкайся со мной, Телма.

— Если ты еще раз назовешь меня Телмой, я…

— Что я?

— Я назову тебя…

— Ты меня никак не назовешь, потому у меня есть вот этот направленный на тебя королевский жезл, а у тебя только одна пара…

Разговор в этом стиле мог продолжаться и дальше, но я упрямый писатель, такой же упрямый, как и неудавшийся, и если Лэнс продолжал пытаться оторвать меня от «голубой сойки», когда мне она была нужнее, чем он сам, я убегал по лестнице и продолжал писать в баре «Десятый пирс» — он когда-то находился через дорогу от склада, но уже давно не существует.

(Я помню, что когда летними ночами я проделывал такое, Лэнс шел за мной в «Десятый пирс», угрожающе входил в двери, его оголенный торс над брюками блестел, как только что отполированная бронза, и все смотрели на него, а он смотрел на меня, делающего вид, что не заметил его появления. Он садился у стойки и начинал самым диким языком обсуждать мою персону.

— Видите этого хуя, который делает вид, что он писатель?

Бармен обычно бормотал что-то вроде сдавленного «ага», двое или трое пьяных поворачивались, чтобы посмотреть на меня и сделать пару замечаний, после которых я один раз запустил в них пивной кружкой, но обычно бармен своевременно подмигивал им, предупреждая, если они еще не знали, что говорить обо мне и Лэнсе было очень опасно. И Лэнс продолжал в том же духе:

— Воображает, что сделал литературную карьеру, но мне-то прекрасно известно, что вся его карьера — то, на чем он сидит, если случайно не стоит или не лежит.

Я конечно, не боялся Лэнса, даже когда он выражался на публике подобным образом. Конечно, я переставал писать, выводя в своей «голубой сойке» одну и ту же фразу снова и снова, и эта фраза была «ебучий сукин сын».

Любовный язык часто бывает грубым.

А через пару минут Лэнс подходил к столику, в буквальном смысле отрывал меня от него и относил на склад, с «голубой сойкой» и карандашом, зажатыми в кулаке и…

Грубая любовь — это признание.)

Я только что отодвинул BON AMI от себя и теперь шарю внутри в поисках клочка бумаги и нахожу. Да, нахожу. Вы бы ни за что не поверили, что такой сравнительно небольшой ящик, как BON AMI, имеет внутри объем, в котором бы поместились все эти груды писем с отказами и конверты, в которых они пришли. Хотя одни из них — просто напечатанные типографским способом бланки, сообщающие, что у редакции нет времени читать незаверенные рукописи, другие, как я уже писал, украшены — назовем это так — рукописными комментариями редакторов. Похоже, что ми всех просто приводит в ярость либидо, присутствующее в моих рукописях, фраза «сексуальная истерия», или ей подобные постоянно повторяются на этих приписках. Мисс Сильвия Уизерс информирует меня, что мир полон очаровательных объектов для художественной литературы — помимо той грязной эротики, которая не может быть напечатана в «New Humanities Quarterly». Мистер С. Генри Фолк из «Guard Before Monthly» предлагает мне самоограничение и рекомендует монастырь в Грейт-Смоки-Маунтинс, где царят тишина и воздержание.

(Оба этих журнала сейчас сдохли, ха-ха! Смех гулкий, как бравада побежденного боксера. Конечно, я знаю, что страдаю хроническим воспалением либидо и часто впадаю в истерию. В конце концов, я южанин с необрезанной крайней плотью и с членом размером побольше, чем было бы пропорционально для большинства мужских тел моего роста, я все еще ношу шорты с талией двадцать восемь дюймов, и едва ли вешу шестьдесят килограмм. Лэнс любил повторять: «Малыш, у меня висит, что надо, но у тебя висит просто что-то невероятное для парня ростом метр шестьдесят восемь с хвостиком, и когда мое сердце разобьется об лед, а твое сердечко еще будет продолжать биться, смотри за этим». За чем смотреть, что он имел в виду? За последствиями того, что я ношу между ног полуостров своего тела, который, если взять его отдельно, мог бы сойти за банан — уже созревший, но еще не пожелтевший на солнце? Нет, он, наверное, имел в виду что-то менее материальное, что-то, связанное с будущим, а оно, как он думал, не принесет мне ничего хорошего.)