Пьер Гийота - Могила для 500000 солдат Страница 18

Ребенком, в Малом Колледже Уранополиса, Серж частенько голодал; его товарищи по ночам таскали из кухни хлеб. Однажды вечером, когда он бегал по мощеному внутреннему дворику, мальчишка — иностранец поставил ему подножку, Серж упал лицом на камень. Он бредил всю ночь. Священники, любившие его, хотели, чтобы он назвал имя обидчика. Серж закрыл рот на замок, они отступились. Он один в темной комнате. Ночью, в бреду, лежа на подушке с открытым ртом, он хватает зубами шарик нафталина; он плюется, кричит. Дождь барабанит по стеклам; белки мечутся по залитым луной веткам, которые колышет ветер. Маленький беглый раб в расстегнутой рубахе и шортах уселся на сырой столбик перед статуей Девы. Под его веками копошатся черви, дождь омывает его разбитые в кровь коленки. Серж перекатывается на левый край кровати, открывает окно, луна освещает его зрачки, дождь намочил одеяло:

— Ложись рядом со мной, погладь сторожевого пса между глаз, дай ему полизать свой член. Ну же, забирайся, Маленькие Ручки.

Дождь заглушает его крик, маленький раб бросается к лестнице, открывает дверь лазарета. Серж, прижавшись к спинке кровати, держит в руке полотенце, маленький раб подходит, Серж снимает с него лохмотья, вешает их на батарею, он обтирает мокрое нагое тело; голова его кружится, он быстро снимает свою пижаму и протягивает ее рабу; часто дыша, он кидается на измятую постель, зарывается головой в подушку.

Маленький раб натягивает пижаму, стоит босиком на покрытом разорванным линолеумом полу:

— В шкафу есть мешок с крупой. Развяжи веревку и ешь. Маленький раб запускает в мешок ладони, потом всю голову, зерна липнут к его волосам. Он забирается в постель.

— Прижмись ко мне крепче, Маленькие Ручки, положи свои прохладные ладони на мой лоб.

— Сегодня я ел зерно на всех окрестных фермах. Утром священник потянул одеяло: Серж, успокоенный, спал, на его разбитом лбу покоились маленькие ручки бродяжки; а тот, с раздутым твердым животом, с раскрытым ртом, холодными ногами, лежал на подушке мертвый, меж открытых ягодиц виднелась кучка кала с вкраплениями зерен. Маленького раба похоронили в пижаме; после этого дня Серж долго расхаживал по ночам по комнате и по натертым коридорам в его лохмотьях. Под ставнем в плюще поет трясогузка. Лунный луч скользит по рекам, озерам, вершинам на рельефной карте Энаменаса, висящей на стене. Поскольку его отец — посол, священники отдают ему честь и называют его Монсеньор. Юный чужеземец хотел отомстить за оскорбление, нанесенное его стране дипломатами Экбатана. В первые дни весны, вернувшись с тропических морей, его мать целует еще отливающий синевой, болезненный лоб Сержа:

— Мой милый пахнет елкой и молоком.

— Но, мама, мы не пьем молока, ферма расположена с другой стороны двора и… мы не пьем молока.

— Я привезла тебе кокосовых орехов, папа снял фильм о летучих рыбах.

Она расчесывает мальчика, держа его за подбородок. Перед дверью Первосвященника она опускается перед ним на корточки, слюнявит указательный палец и проводит им по губам мальчика, потом трет ладонью по его исцарапанной коленке:

— Мой бедный малыш, как ты умудряешься все время ходить грязным?

Она подтягивает за пояс синие вельветовые штанишки и отряхивает с них грязь.

— Мама, почему вы меня не бросили?

Повстанцы живут в пещерах. По ночам они спускаются в деревни, хлопают двери, тявкают собаки. Посреди деревни, на насыпной площадке, возвышает свои стены из бамбука и глины пехотный блок-пост. Часовой ходит по галерее, вздрагивая от выкриков, вслушиваясь в скрип петель, лай собак, шелест фруктовых садов; борясь со сном, он гладит приклад винтовки; ремень давит на плечо. Лицо и гимнастерка солдата хранят еще запахи мест, пройденных за время ночного рейда; колючки, комки грязи, смешанной с останками москитов и пыльцой болотных цветов, налипли на гимнастерку, забились между сапогами и тканью брюк. Осенью солдаты лакомятся диким виноградом, губы и щеки часовых становятся фиолетовыми, карманы оттопырены от плодов инжира и виноградных кистей, сок раздавленных плодов просачивается через ткань и течет по груди и бедрам, рисуя вокруг ремня кольцо из сахара и грязи, тающее от пота объятий. Солдаты, впервые заступающие на пост, удивляются, не увидев иного света, кроме лунного. По ночам Энаменас закрывает дороги и двери. Часовые бдят над пустыней: не видно блуждающих огней меж дерев, исчезающих, появляющихся спустя какое — то время дальше или ближе, слабых сдержанных огоньков, как свет из-под вертушки подрывника, что — то среднее между выстрелом и лучом карманного фонарика. Лишь несколько клочков предутреннего тумана, несколько дымков, поднимающихся от сожженных деревень, да ломоть луны. На равнине, на склонах холмов, среди куч мусора, плачут шакалы: они разрывают забытые могильники, вытаскивают трупы людей и зверей; к утру полуистлевшие трупы — месиво из плоти и грязи — валяются вдоль дорог, у стен домов; птицы, забравшись внутрь, разгребают эти груды, и они дрожат, покрытые росой. Если ночью шакалы молчат — значит, повстанцы близко. И солдаты не могут уснуть; в полусне некоторые прикрывают рукой гениталии. Они скапливаются на галерее, окружают приободрившегося часового, похлопывают его по плечу, переругиваясь вполголоса. В глубине галереи слышны позывные, частая дробь морзянки; в свете ламп передатчика, среди цветных проводков, видна жирная ладонь радиста, крутящая затертые ручки. На столе, в луже черного кофе, плавают москиты, кусок черного хлеба, изъеденный червями, облепили мухи; пыльца с крыл ночных бабочек сыпется на голые плечи радиста, на его мышцы, двигающиеся под кожей в такт отбиваемой морзянке. На стене — фотографии голых женщин: руки, ноги, колени черны от прикосновений солдатских членов. На постели радиста спит, подрагивая лапками, черный с рыжими пятнами щенок. По земляному полу ползают тараканы, щекоча босые ноги радиста. Он положил микрофон и карандаш, наушники сползли на шею; он привстает и снова садится, поджав под себя ноги; пришло сообщение, он поворачивается на табурете, шорты, натянувшись, трещат по швам на его бедрах:

— Ребята, работенка на завтра… Бебе, твой транзистор прибыл на КПП, почтарь привезет его послезавтра, но он хочет оставить себе упаковку.

Приходит заря, птицы, взлетая с деревьев, криками разгоняют мрак. Одинокий часовой, прислонившись к сочащейся светом стене, облегченно переводит дух.

Молодые повстанцы, сытые, спокойные, с размягченными членами, взбираются на вершины, на горные плато; они спешат из тумана в туман, из тени в тень. Они осматривают пещеры и переваливают через хребты, чтобы присмотреть место для новых вылазок. Они могут пройти шестьдесят километров в день. Они прячутся в заброшенных домах, в высохших колодцах, на деревьях, в стадах домашнего скота. Солдаты выкуривают их из пещер, потом нацеливают свои винтовки в глубину провала, неподвижно склонив голову на плечо; засыпанные пеплом щеки рассекает улыбка. Потом, к середине дня, они вдруг начинают свистеть, кричать, задыхаясь, сбивать ударами прикладов кактусы; они срезают кинжалами агавы и швыряют в пещеры камни. Над ними грохочет обвал, огромные глыбы отделяются от скалы и скатываются в пропасть. Облака кружатся вокруг вершин. Птицы и цикады смолкли.

— Обед.

Они присаживаются на скошенную траву. Двоих часовых все же оставили у входа в лаз. Солдаты достают рыбные консервы и сухари. Радист увеличил громкость приемника в джипе и подсел к солдатам. Вскоре и Крейзи Хорс присел, поджав под себя ноги. Солнце подсушивает его открытую светлую шевелюру и винные пятна на его груди. Крейзи Хорс отдирает консервный нож, приклеившийся к карману гимнастерки, открывает банку, натыкает выструганной из щепки вилкой студенистую рыбку, кладет на сухарь; радист берет его и заглатывает целиком. Крейзи Хорс прикладывается губами к ржавым краям банки, запрокидывает голову и пьет масло; масло течет по его подбородку, по шее, приклеивает майку к груди; синий ветер развевает пряди волос у него на лбу и над ушами. Командир взвода, низкорослый, рябой, похожий на разорителя птичьих гнезд, срывает стебель бамбука и бьет им по затылку Крейзи Хорса; тот, поперхнувшись, выплевывает масло себе на колени. Командир подобным же образом изводит других солдат: щекочет их тростинкой под мышками, за поясом, за ушами, меж бедер, по босым ступням. Крейзи Хорс с набитым брюхом лежит, раскинув ноги, на камушках и мучительно думает о бабах, его член горяч от солнца, в коленях — истома от выпитого пива; сперма брызнула, растеклась по ляжкам и ниже, колени дрожат; радист кладет ладонь ему на бедро, там, где сперма приклеила к коже пятнистую ткань, колено Крейзи Хорса вздрогнуло и затихло; солдаты ржут, Крейзи Хорс перевалился на живот, но к его мокрому заду прилипла земля, командир колет его своей бамбуковой пикой. Крейзи Хорс залился краской, уткнувшись лицом в гальку. На кончиках его волос блестят мельчайшие капельки пота; радист поглаживает его по плечу. От сырых крыш, нагретых солнцем, поднимается пар. Солдаты, воткнув кинжалы в землю, вытирают масляные губы, дремлют, прислонившись головами к горячим шинам командирского автомобиля; железные ленты на открытых ящиках с динамитом блестят на солнце. Командир, завалившись на руль, спит, в его пальцах подрагивает бамбуковый стебель. Две синие с золотом птицы пикируют на раскаленный капот, самец, преследуя самку, прижимает ее к ветровому стеклу, покрывает ее. Ослепленные часовые всматриваются в язычок пламени лампы, оставленной во мраке пещеры; над ними летают большие бело — фиолетовые бабочки. Пыльца с крыльев сыпется на пересохшие губы часовых.