Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа Страница 19

Обдумывая это приключение — сейчас, спустя шестнадцать лет — я чувствую, что эти четыре чужака уехали куда-то дальше, чем в Мобиль, и в ночь куда более темную. Атмосфера смерти витала над ними на неведомой дорожной карте существования совсем рядом — невзирая на тот факт, что водитель лимузина, темная голова которого ни разу не повернулась в мою сторону, как будто он сам был частью машины, ее продолжением, тем, кто владеет контрольным пакетом акций корпорации-лимузина, хотя я уверен, что владельцем машины был блондин. Но смерть — она была нанесена невидимыми чернилами на всех их индивидуальных дорожных картах существования невдалеке друг от друга, четыре смерти, как группка едва светящихся знаков, замеченных мною на приборной доске, и я верю, что это чувство принадлежит сфере парапсихологии, до полной веры в которую я теперь дорос.

Когда находится одна вещь, весьма вероятно, что найдется и вторая, и третья, и я нашел вторую картонку из прачечной, лежавшую под кроватью немного дальше, чем первая, чистая поверхность которой уже вся исписана. Я уменьшил размер моих карандашных строчек до такой степени, что прочитать их смогу только я один — чтобы подольше удержать эту баррикаду слов против одиночества.

Что касается четырех молодых людей, которые уехали в Мобиль, и моего предчувствия, что их жизни завершились после того, как они покинули Тельму, то мне оставалось только признаться, что в тот момент, когда они уехали, мне очень захотелось обнять блондина, и чтобы он сидел у меня на коленях. Это эротическое чувство, нет нужды говорить вам. Мне бы хотелось чувствовать судорожные движения его распростертого тела, когда оно отдавало бы тепло своей жизни, поместить одну руку ему на лоб, другую на пах, чтобы успокоить те два места, где он жил наиболее интенсивно, и которые больше всего сопротивлялись бы насильному переходу в мертвое, минеральное царство.

Конечно, не все, но многие из моих приключений в Телме, штат Алабама, были того же сорта, что всплыли сегодня на поверхность моего подсознания. То, что я делаю сегодня ночью, я делал и все остальные ночи, которые провел один в этом едва отделенном от куда большего и куда более темного пространства месте, что неизбежно напоминает мне о неупоминаемом, и о чем я снова упоминаю — о безмерной пустоте Ничего и Нигде, откуда появляются мерцающие искорки жизни, снова стремительно в нее падающие, даже в самых затянувшихся случаях, волшебным падением воздушного гимнаста из-под купола цирка, перелетающего с трапеции на трапецию без страховочной сетки под ним. Это действие, момент совершенного блеска — и затем падение, прыжок из света в сердце тьмы, и великий вздох ужаса и страха публики, сравнимый с тем, что происходит в сердце этого гимнаста, когда он обнаруживает, что не рассчитал свой полет и это будет стоить ему жизни.

О Господи, у меня-то что общего с этим аффектированным стилем Пьера Лоти эпохи смены столетий?

Я сказал: то что я делаю сегодня ночью, я делаю всегда, когда бываю один с тех пор, как вступил в «хрупкий мир любви», за исключением того, что я не лежу голым в постели на животе, и не прижимаю свой теплый наполовину вставший член к пустоте, оставшейся от Лэнса.

— Малыш, ты хочешь писать, но у тебя нет образования, — сказал он мне однажды, рассерженный тем, что я остался сидеть за BON AMI со своей «голубой сойкой» и царапать карандашом, а не пошел к нему в постель.

— Ты имеешь в виду формальное образование, а не соответствующую подготовку.

— Малыш, у тебя его еще меньше, чем у меня.

— Откуда ты знаешь?

— Послушай, инспектор по прогулам сидел у тебя на хвосте, когда я тебя встретил.

— Это если верить моей матери, первоклассной сочинительнице. На самом деле в Телме, штат Алабама, я получил, такую же подготовку, как и поэт Артюр Рембо в Шарлевилле, когда он схватил школьный приз и бежал.

— Это что еще за тип?

— Если не знаешь, то и не хвастайся своим образованием.

— Не забывай, что когда я тебя встретил, ты был в общефедеральном розыске.

— Я и до сих пор в нем.

— Малыш, тебя хорошо ебут? Ответ на этот вопрос — да, и поэтому если тебе чего не хватает то не так ж и многого.

— Мне бы хотелось стать чем-то более постоянным, чем простым резервуаром для спермы, зараженной к тому же микробами от анонимных доноров, которых ты встречаешь ночами во время гастролей твоего ледового шоу.

— Ты там не сиди и не разговаривай со мной, как маленькая библиотечная проститутка.

— А ты там не лежи и не разговаривай со мной, как будто ты меня купил за право жить в этой дыре.

— Если тебе не нравится мой стиль жизни…

— А тебе нравится?

— Стиль жизни человека должен соответствовать его будущему, а не настоящему, а в моем будущем я не хочу быть звездой балета, мне не вечно оставаться живым негром на льду, малыш, но я буду наркоманом, и эта дыра вполне подойдет для моей будущей жизни.

— С этим я не спорю, поскольку знаю твои привычки, но как насчет меня, могу я мою жизнь приспособить к будущему…

— Негра-наркомана?

— Это ты сказал, не я.

— В тебе пробуждается южанин-плантатор, и предупреждаю тебя, я в ответ могу стать дикой кошкой.

— У тебя зеленые глаза в коричневую крапинку, Лэнс, как у хищной кошки, они горят, они прожгли тебе путь в мою жизнь, ты можешь сжечь и себя, и я останусь выжженным, как деревня из хижин с соломенными крышами, которую ты поджег, разграбил и разорил и… не надо!

Он пытался вытащить меня из-за ящика и отнести в кровать, и я знал, что это не для любви, а для мести.

— Это может быть нашим последним причастием, — предупредил он меня, и его рука ослабила хватку.

— Но без таинства в нем.

— Хорошо, давай без этих трагедий. Расскажи мне о твоем самообразовании в Телме, малыш.

Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить разговор, который оказался нашим последним разговором, и потом сказал спокойно, насколько это было возможно, когда его хищные кошачьи глаза прожигали дыры в моей спине:

— В Телме я каждый вечер ходил в публичную библиотеку, завещанную городу одной богатой вдовой, и там были переводы всей классики от древних греков до молодого поэта Рембо, на которого я похожу.

— А откуда ты знаешь, на кого он был похож, на тебя или не на тебя?

— Оттуда, — и я вытащил страницу, вырванную из книжки в библиотеке Телмы, штат Алабама, со знаменитым портретом Рембо — фотографией в «Au Coin de la Table» где он сидит среди парижской литературной богемы тех дней, когда он впервые приехал в Париж.

— Это ты, малыш?

— Видишь, как бывает — это поэт Рембо, я вырвал его в Телме, штат Алабама, из библиотечной книжки о нем. Мне надо было сделать это тайно, я пошел в хранилище, куда меня допускали, и очень громко там кашлял, чтобы заглушить звук вырываемой страницы.

— Так ты был маленькой библиотечной проституткой в Телме, вырывал картинки из книг, и поэтому достаточно образован, чтобы стать писателем в Нью-Йорке — ты мне эту лапшу вешаешь?

— Это правда, а не лапша. Мне никогда не давалась тригонометрия или диалоги Платона по-гречески, но как писатель — я не такой инвалид в смысле грамотности, как ты думаешь.

Его большая горячая рука грубо схватила мое плечо, и он выдернул меня из-за BON AMI в кровать.

— Уволь меня от всей этой литературной чепухи.

Он во всю длину вытянулся с кровати, чтобы задуть керосиновую лампу, при свете которой я писал за BON AMI, и при свете которой я пишу и сейчас.

— Посвятишь себя своей литературной карьере, когда я посвящу себя своей, на льду и совершенно не литературной.

Хочу вернуться к признанию, что только немногие из моих приключений или случаев в Телме имели не по годам эротический характер.

Я действительно ходил каждый вечер в публичную библиотеку Телмы, и к десяти годам я прочитал, например, всего Шекспира, которого предпочитал романам Эдгара Райса Бэрроуза и книжкам про Фу Маньчжу[26].

— Добрый вечер, маленькое чудо, — так меня приветствовала библиотекарша, в насмешку, я думаю.

В моем характере заложено, наверное, что я предпочитал «Тита Андроника» «Гамлету» и едва ли не «Отелло» и «Макбет».

Читая его, я смеялся над неистовой невоздержанностью Королевы готов, которой подали на пиру мясной пирог с начинкой из мяса двух ее сыновей, изнасиловавших Лавинию.

(Думаю, что писатели предрасположены смеяться над любой невоздержанностью, кроме своей собственной.)

В те времена там жили ушедший на покой священник и его жена, Его преподобие и миссис Лейкланд, еле сводившие концы с концами, но сидели они на своем сером крылечке так покойно, как будто в их жизни не было никаких переживаний. Они подремывали рядышком в своих креслах, он в порыжевшей рясе со свеженакрахмаленным круглым воротничком, она в чистом белом платье в желтую полоску, еле заметную, как мазки краски на последнем(?) холсте Моизи. К тому же, все знали, что она страдает каким-то внутренним недугом, причинявшим ей сильную боль, но морфина не принимает — то ли потому, что морфин стоит больше, чем они могли себе позволить, то ли потому, что гордость не позволяла им принимать его бесплатно.