Висенте Бласко - Дьявол Страница 2

Жениться, но для чего? Какое значение имело то, что скажут люди? Не для них существовали законы и общественные условности; им хотелось только крепко любить друг друга, иметь каждый день кусок хлеба и, самое главное, кредит в таверне.

Дьявол был поражен – казалось, перед ним открылась какая-то чудесная дверца, и он увидел за ней счастье, такое необъятное и незнакомое ему до сих пор.

С детских лет вино и флейта завладели всеми его чувствами, и теперь, когда ему было уже двадцать восемь лет, он потерял свою стыдливость бесчувственного пьянчуги и, подобно тоненькой восковой свече, одной из тех, что освещают своим пламенем крестный ход, он весь растворялся в объятиях Пьянчужки. Это жалкое, худое, уродливое создание, почерневшее от пламени спирта, горевшего внутри нее, трепещущее от страсти, словно туго натянутая веревка, казалось Дьяволу воплощением красоты.

Их счастье, такое большое, не вмещалось в тесной старой лачуге. С наивным бесстыдством двух одержимых любовью собак они ласкались прямо посреди улицы; из деревень, где совершались праздники, они убегали в поле, и тогда, в самые счастливые мгновения их любви, их нередко застигали врасплох крики проезжих, сопровождавших свое открытие взрывами хохота.

От вина и любви Дьявол располнел, у него появилось брюшко; одежда его никогда прежде не казалась такой аккуратной, – он был спокоен и счастлив с Пьянчужкой. А она все худела и чернела и настолько ушла в заботу о нем, что ей даже в голову не приходило починить свои грязные юбки, которые сваливались с ее похудевших бедер.

Она не отходила от него ни на шаг (такого славного парня всегда подстерегают опасности) и мало того, что сопровождала его во время артистических странствий, но и шла рядом с ним впереди крестного хода, не страшась злых языков и враждебно поглядывая на всех женщин.

Заметив, что Пьянчужка беременна, люди помирали со смеху, оскорбляя своим хохотом торжественность праздничных шествий.

Посредине шел Дьявол, прямой, торжествующий, флейта его была закинута кверху и казалась каким-то чудовищным носом, жадно обнюхивающим небо; по одну сторону от него шел мальчишка и бил в барабан, а по другую выступала Пьянчужка, с удовольствием выставляя напоказ, словно второй барабан, свой живот, вздувшийся как шар, вот-вот готовый лопнуть. Его наглая округлость, вынуждавшая ее ходить медленно и вразвалку, бесстыдно задирала подол ее юбки и обнажала опухшие ступни, шлепающие в стоптанных башмаках, и лодыжки – грязные, черные и сухие, как палочки барабанщика.

Это казалось скандалом, профанацией, и каждый деревенский священник уговаривал Дьявола:

– Ну, черт возьми, женись уж на ней, по крайней мере, раз эта негодница так упорствует и не может оставить тебя в покое даже во время шествий. Я позабочусь о формальностях.

Но, хотя он как будто бы со всем соглашался, предложение это его ничуть не прельщало.

Они поженятся – прекрасно… Вот будут смеяться люди! Нет, пусть уж все остается как есть.

Невзирая на его упрямое сопротивление, его по-прежнему приглашали играть на праздниках: все-таки он был самым дешевым и самым лучшим музыкантом. Но зато его лишили почестей, которые прежде воздавались ему за труд: кончились трапезы за одним столом со старостами, никто больше не предлагал ему освященного хлеба и по праздничным дням эту пару отъявленных еретиков больше не пускали в церковь.

III

Она не стала матерью. Когда наступил положенный час, из ее пылающего тела извлекли по кускам несчастное порождение их пьяного угара.

И вслед за уродливым мертвым младенцем умерла его мать, прямо на глазах остолбеневшего Дьявола; он видел, как тихо, без агонии и конвульсий, угасла ее жизнь, и не мог понять, что же, собственно, произошло – ушла ли она навсегда или, быть может, просто заснула, ведь бывало же так, когда из ее рук катилась к ногам пустая бутылка.

Молва о случившемся распространилась быстро, и беникофарские кумушки толпами собирались у дверей старого дома, чтобы посмотреть издали на Пьянчужку, лежащую в гробу для нищих, и на Дьявола. А он, такой огромный, сидел на корточках рядом с умершей и всхлипывал, опустив голову, как тоскующий вол.

Ни один человек в деревне не унизил себя посещением этого дома. Кроме беникофарского могильщика, ее хоронили полдесятка приятелей Дьявола – такие же оборванцы и пропойцы, как он сам, которые бродили по дорогам, собирая милостыню.

Целую ночь они сидели у гроба; через каждые два часа они по очереди ходили к таверне, колотили в ее дверь и просили наполнить вином огромный бурдюк, а когда через дыры в потолке в комнату заглянуло солнце, они стряхнули с себя сон.

Все выглядело совсем как по воскресеньям, когда, выйдя из таверны, они по-братски сваливались все вместе в какой-нибудь стог сена.

Как они все плакали! Подумать только, что бедняжка теперь лежит в этом ящике для нищих, так спокойно, как будто спит, и не может подняться и попросить, чтобы ей налили ее долю. Да, вот она, жизнь! И всех нас ждет такой же конец…

Пьяницы столько плакали, что даже по дороге на кладбище не успокоилось их волнение и не выветрился их хмель.

Вся деревня издали наблюдала за погребением. Добрые люди смеялись без памяти над этим смехотворным зрелищем.

Приятели Дьявола спотыкались при ходьбе, и от этого гроб у них на плечах качался, как старый корабль со сломанными мачтами.

Дьявол шел позади, со своей неразлучной флейтой под мышкой, по-прежнему похожий на умирающего вола, только что получившего страшный удар в затылок.

Мальчишки кричали и прыгали перед гробом, словно это было праздничное шествие, и люди смеясь уверяли друг друга, что роды – сплошная выдумка, а на самом деле Пьянчужка умерла просто потому, что чересчур нахлебалась водки.

Смеялись и над обильными слезами Дьявола: вот хитрец, у него просто еще не просохло горло после вчерашней ночи, и он плачет пьяными слезами потому, что потерял свою товарку по ночным попойкам.

Все видели, как он возвращался с кладбища, где из сострадания разрешили похоронить эту великую грешницу, видели и то, как он и его приятели, на этот раз уже без могильщика, забрались потом в таверну и обхватили фляжки своими грязными руками, покрытыми могильной землей.

После этого дня его трудно было узнать. Кончились славные странствия, шумные успехи в тавернах, серенады на площадях и гром барабана во время праздничных процессий, – Дьявол не выходил больше из Беникофара и не играл на праздниках. Трудиться? Пусть трудятся дураки. И пусть больше не рассчитывают на него старосты, – чтобы окончательно укрепить свое решение, он отпустил от себя мальчишку барабанщика, присутствие которого стало его раздражать.

Возможно, что в своих пьяных грезах, глядя на раздувшийся живот Пьянчужки, он мечтал, что когда-нибудь толстенький мальчуган, маленький Дьяволенок, будет сопровождать ударами барабанных палочек трепетные переливы его флейты.

Теперь он совсем один. Только для того и суждено было ему повстречаться со счастьем, чтобы после стало еще тяжелее. Для того и узнал он любовь; чтобы после не знать утешения. А ведь он и не подозревал о всех этих вещах до того, как встретил Пьянчужку.

Он так усердно стал пить водку, будто отдавал покойнице дань. Одежда его порвалась и испачкалась, и всюду, куда бы он ни взглянул в своей лачуге, он замечал отсутствие этих ведьминых рук, сухих и острых, как птичьи лапы, которые так нежно, по-матерински заботились о нем.

Словно филин, сидел он в своем логове, пока светило на небе солнце, а после его захода крадучись, как вор, идущий на дело, выбирался из деревни и через отверстие в ограде проникал на кладбище – клочок земли с маленькими холмиками, полузаросшими травой, над которой носились бабочки.

По ночам, когда запоздавшие поденщики возвращались в деревню с мотыгами на плече, они слышали нежную нескончаемую мелодию, которая, казалось, доносилась из могил.

– Дьявол, это ты?

И музыка замолкала от возгласов этих суеверных людей, кричавших, чтобы прогнать страх звуком собственного голоса.

Когда же шаги удалялись и в долине воцарялись молчание и ночные шорохи, снова начинала звучать мелодия, грустная, как плач, как доносящееся издалека рыдание ребенка, зовущего мать, которая никогда к нему не вернется.

Перевод М. Яхонтовой

"De profundis" – "Из бездны" (лат.). Название католической молитвы.