Висенте Бласко - Мавританская месть Страница 2

– Ола, – ответила ему чуть слышно Мариета, и вдруг она, такая высокая и сильная, почувствовала, что у нее подкашиваются ноги, и сделала над собой усилие, чтобы не выронить из рук ребенка.

Теулаи улыбался ей своей хитрой улыбкой. Что это она так испугалась, разве они не родственники? Он очень рад ее видеть и сейчас проводит ее до деревни, а по дороге они с ней кое о чем потолкуют.

– Ну, пошли, – сказал он Мариете.

И молодая женщина пошла за ним, послушная, как овца. Случайно увидевший их прохожий мог бы удивиться, как такая статная и сильная женщина идет почти что на поводу у Теулаи, сухого, маленького и болезненного, в котором одни только светящиеся глаза, острые и колючие, как иголки, выдавали несокрушимую внутреннюю силу. Мариета хорошо знала, на что способен ее деверь: не один смелый и сильный мужчина был сломлен и побежден этим хилым недоростком.

У самого крайнего дома они увидели старуху, которая подметала крыльцо, напевая что-то вполголоса.

– Хозяюшка! – окликнул ее Теулаи.

Женщина, бросив свою метлу, мгновенно подбежала к нему, – молва о Мариетином девере обежала уже много селений, и всем было известно, что этому человеку лучше повиноваться немедленно.

Теулаи взял ребенка из рук своей невестки и, не глядя на него, словно боясь непрошеной нежности, передал его старухе и попросил ее понянчить малыша: у них есть небольшое дельце, всего на полчаса, и, покончив с ним, они сразу же вернутся за ребенком.

Мариета зарыдала и бросилась целовать своего сына, но деверь оттолкнул ее в сторону:

– Пошли, пошли.

Становилось совсем темно.

Скованная ужасом, который этот беспощадный человек внушал каждому, с кем он только сталкивался, Мариета пошла за ним, теперь уже без ребенка и без корзины, а старуха, испуганно крестясь, поспешно укрылась в доме.

Женщины, шедшие в деревню, почти скрылись из глаз и казались темными точками на белой дороге. Густой вечерний туман расстелился над полем, деревья стали казаться синими, и на небе, почти лиловом, уже дрожали первые звезды.

Несколько минут они шли молча. Внезапно Мариета остановилась, страх заставил ее заговорить. Если он хочет ей что-то сказать, то пусть скажет здесь! Это место ничем не хуже другого.

Она стояла перед ним, дрожа от страха, едва выговаривая слова и опустив глаза, чтобы не видеть своего деверя.

Где-то вдали послышался скрип колес, чьи-то протяжные голоса, перекликаясь друг с другом, нарушали тишину молчаливой ночи.

С мучительной тоской смотрела Мариета на дорогу – нигде ни души. Они были здесь одни – она вместе со своим деверем.

Он медленно заговорил, по-прежнему улыбаясь своей зловещей улыбкой. Что он хочет ей сказать? Чтобы она помолилась богу. И если ей страшно, пусть закроет лицо передником. У такого человека, как он, нельзя безнаказанно убивать брата.

Мариета отшатнулась назад, ужас исказил ее лицо, – казалось, она только что сбросила с себя сон и увидела, что должна погибнуть.

Пока она шла сюда, ее воображению, затуманенному страхом, представлялись самые дикие, самые жестокие видения; ей казалось, что он ее безжалостно бьет, ей мерещилось собственное тело, вспухшее и покрытое синяками, клочья волос, выдранные из ее головы.

И вдруг – помолиться и закрыть лицо передником. Умереть! И каким ледяным голосом он ей говорит об этих жутких вещах!..

Путая слова, дрожа и запинаясь, она стала умолять Теулаи, попыталась смягчить его.

Это все придумали люди; она обожала его бедного брата, и сейчас еще она его любит, и если он умер, то как Теулан может подумать на нее, когда она не смела даже избегать ласки такого любящего, как он, человека.

Головорез слушал ее, и чем больше она говорила, тем более издевательской становилась его улыбка, казавшаяся теперь маской.

– Замолчи, ведьмино отродье.

Это она вместе со своей матерью сгубила Пепета. Все знают об этом, они свели его в гроб своим скверным зельем. И если бы он ее послушал, она околдовала бы и его, но это им не удастся, он не попадется на ее удочку, как этот глупец, его брат.

И чтобы доказать, что ее колдовство бессильно над ним, не желая от нее ничего, кроме ее смерти, он обхватил своими костлявыми руками лицо Мариеты, приподнял его, чтобы поближе его разглядеть, и, не чувствуя никакого волнения, стал смотреть на ее бледные щеки, на черные горящие глаза, блеск которых не могли затуманить даже непролившиеся слезы.

– Ведьма, отравительница…

Маленький и такой слабый с виду, он одним толчком свалил с ног эту сильную женщину, и, увидев, что она, такая большая, теплая и крепкая, стоит на коленях, он отошел и стал шарить у себя за поясом.

Мариета уже ничего не чувствовала.

На дороге не было ни души. Издали доносились те же голоса, тот же скрип колес, совсем близко квакали в луже лягушки, на холмах трещали цикады и в каком-то из самых крайних домов деревни горестно выла собака.

Поля потонули в ночном тумане.

Когда она наконец поняла, что она здесь совсем одна и что сейчас должна умереть, от нее куда-то ушла ее гордость красивой женщины, и она почувствовала себя совсем беззащитной и слабой. Так было когда-то в детстве, когда ее била мать… Она громко заплакала.

– Убей, убей же меня, – прошептала она, всхлипывая и, набросив себе на лицо передник, замотала его вокруг головы.

Теулаи, держа в руке пистолет, спокойно подошел к ней. Он еще слышал приглушенный черным куском материи голос своей невестки, которая плакала, как маленькая девочка, просила, чтобы он убивал ее поскорее, чтобы он не мучил ее, перемешивала свои мольбы с обрывками молитв, которые она читала сбивчиво и торопливо.

Он был опытным человеком в таких делах, и, прицелившись в черное покрывало, он выстрелил два раза подряд.

Вспышки огня разорвали клубы дыма и осветили Мариету. Она мгновенно выпрямилась, словно в ней растянулась какая-то пружина, потом упала на землю, по телу ее пробежала судорога, которая приподняла и смяла ее юбку.

И среди неподвижной массы чего-то черного выделялись открывшиеся ноги в белых чулках, удивительно красивые и полные. Они все еще продолжали вздрагивать.

Теулаи не был знаком со страхом, а на крайний случай в горах у него всегда было убежище; довольный своим подвигом, он спокойно вернулся в ближайшую деревню за своим племянником.

Взяв ребенка из рук онемевшей от ужаса старухи, он чуть не заплакал.

– Бедняжка, бедненький ты мой, – сказал он, поцеловав ребенка.

И его совесть, совесть дяди этого малыша, затопила волна удовлетворения; он был убежден, что оказал сегодня своему племяннику ни с чем не сравнимую услугу.

Перевод М. Яхонтовой