Позвоночник - Мара Винтер Страница 20

Расшатанная, за нервами, походка, расстёгнутый ворот, мягкая чёлка то и дело падает на лоб, он кивает головой, чтобы освободиться от неё, на шее – три родинки, в них вгрызся шарф. Он ли?

Чёрный "Астон Мартин" остановился за "Ладой" следом. Ехал, не отставая, всю дорогу.

Силуэт приблизился. Юна, открыв дверь, вышла и назвала его по имени. Не удержалась потому, что внутренне ещё не отпустила.

Мутные глаза в кругах сощурились, не узнавая, моргнули и – открылись. Узнал. И, узнав, бросился бежать. За поворот (с Наличной улицы на Малый проспект, в сторону Гаванской), во дворы. Она за ним, почти не делая упор на ноги, почти не касаясь асфальта. Так ей казалось. Никакой анестезии, кроме самовнушения. Ветер сбивал с ног. С ветром сложно тягаться взапуски.

"Астон Мартин" двинулся следом.

Беглец вшибся в воздух между кованых створок ворот, чуть ни задев из них – правую. Прямо – лестница в клуб боевых искусств, направо и налево – разветвление дороги к домам. Он выбрал лево, где дома были высокими, серыми коробками мрачного вида. Обернулся на неё (она отстала, но не настолько, чтобы выйти из видимости), споткнулся о поребрик и повалился на мощёную пешеходную дорожку у живописно раскрашенной трансформаторной будки, между ограждениями, на колени и ладони, всем весом. Упал, дав ей фору. Догнала. И мёртвой хваткой вцепились ему в парку, присела, дыша, повернула на спину. С размаха врезала по лицу, в челюсть, под ухо. Он скорчился. Села верхом. Чтобы не утёк. Ударила ещё раз. Он попытался встать.

– Ты от себя так же бегаешь, сука, – выплюнула, схватив его волосы, на мокрых после ночного дождя камнях, оттянула голову назад. – От прихода к бабе, от бабы опять к приходу. Ты не от меня бежишь. От себя. Не мои бабки крадёшь. Своё время. И свою жизнь. Её ты тоже крадёшь у себя сам! – Желание задушить его, выдавить глаза, отгрызть нос, накрыло её целиком. Глаза оделись в красную фату. Она сидела на костлявом теле. Боролась, в себе, с братоубийцей.

Его рука сжалась в кулак. Удар пришёлся по лобку. После чего он скинул её оземь, спиной, согнувшуюся от удара, вскочил, пару раз поддал мыском в живот и, чуть помешкав, со всей дури наступил ей на больную щиколотку. Раздавил, как таракана, с проворотом. После чего, не склоняясь (кусок откусит или, чего доброго, выцарапает гляделки), ничего не произнося (ответит, и будет во всём права) пошёл прочь.

Она поднялась и опять упала. Уши насиловал звон. Стопа стала фаршем. Обхватив себя руками, села, скрючилась, ловя воздух. Не ловился воздух. Убегал воздух. Из-за угла выскочил человек. В джинсах, берцах и кожанке, ничем не приметный, кроме роста и физической формы.

Юна засмеялась бы, не кричи вся, полностью, каждой клеткой. Человека звали Тимур. Он ехал за ней от самого клуба. Не спалось.

– Не трогай его! – вскрикнула, имея в виду Германа. В голове мелькнула картинка: кинув взгляд на спину уходящего брата, она застаёт момент, где кулак Арбиева опускается аккурат между его лопаток. Германа бросает вперёд. Южная кровь имеет обыкновение нападать на рассудок, уничтожая его, даже при меньших вещах. Германа мотает из стороны в сторону по асфальту. Под ним – узор из крови и зубов. Так было бы, бросься Тимур вслед раньше, чем ей удалось дёрнуть, в крике, ртом. – Стой, где стоишь! Пусть уходит. Со своей семьёй я разберусь сама, ясно?

Арбиев не остановился, а подошёл к ней.

Волков, исчезая за угол, ни разу не обернулся. Воткнул наушники.

– Что тебе нужно? – искривлённый судорогой рот был готов плеваться ядом. – Чего ты от меня хочешь? Я же понятно сказала? Видеться нам ни к чему, наоборот, будет хуже, так какого чёрта?

– Оставь его. Ты ему не поможешь, – жёстко, не в тему, откликнулся человек с пропорциями бога. Её же вердикт (то, что она доказывала матери) звучал его голосом. Стало ещё хуже. Надо было послать Цецилию, Германа и его, Тимура, тоже послать, за синей птицей, без возврата. Но ведь так она и поступила. – А вот он тебя может покалечить, – не умолкал Арбиев, – если уже этого ни сделал. Что с ногой? Едем в травму?

– Никуда я с тобой не поеду, – процедила Юна, не разжимая зубов. Попыталась встать и встала, собрав остатки выдержки. – Ты. За мной. Следил. Как заправский маньяк. Повторяю вопрос. Что тебе нужно? Кроме танцев. Что?

Тимур не отвечал, смотря на неё в упор, мол, догадайся сама, не дура. Над их головами кружили чайки. Из парадной вышел пожилой мужчина с длинным зонтом в руке, мельком глянул на них и степенно пошёл по своим делам.

– Ну ты чего, – озвучил Тимур, не придумав ничего умнее. – Мы же друзья. Или были ими. Были же?

А вот теперь Волкова расхохоталась. После одновременной атаки со всех фронтов нервы-таки сдали. Ей нашёптывали в ухо, откуда-то сверху и из-под коры мозга, отовсюду сразу. Голосом Германа, наяву не проронившим ни слова: «Начала откровенничать вечером, так нечего останавливаться. Там, с девочками, была, можно сказать, репетиция. Тут, с девочкой в теле мальчика – генеральная. Время выхода».

(чёрно-белые кадры):

Боль перестала иметь значение. Смех прекратился резко. Рот сжался в улыбку:

– Да, ты был отличным другом. Про все твои амурные похождения я знала. Друзья же за этим нужны? Хотя, нет. Тебя больше, чем амуры, привлекали блядки. Как, собственно, и меня. И всё бы ладненько, не переходи порой блядки в так называемое чувство. Вот тогда весь свет клином на одной сходится, прочих ты не видишь, и не надо тебе ничегошеньки, кроме уединения. С объектом страсти. А это вредно. Всем вредно, но тебе – особенно. – Он усмехнулся, покачал головой. – Продуктивность падает на ноль. – Она подалась вперёд, подняла брови. – Нужно-то всего ничего, для твоего пылания, всего два "не". Не быть а) бревном, б) дурой. Судя по тому, что я вижу, время из меня сделало объект этого самого чувства. Симптомы-то вот, налицо. На откровенность выводишь, клеешь. Думаешь, не помню, как у тебя это делается? Почему я, тоже ясно. Далеко, не развенчаешь, и удобно, и продуктивно: вдохновляет. Не бревно, не дура, недостижима. Это ж комбо, мать твою! Всё включено. То, что доктор