Теннесси Уильямс - Рыцарь ночного образа Страница 21

В конце концов я нарушил тишину словами:

— Это у вас привычка такая — копаться в чужих неопубликованных рукописях без разрешения? И у вас привычка врываться в чужие спальни в любой час ночи просто потому…

— Потому что? — спросил он голосом, почти таким же отсутствующим, как и его внешность.

— Потому что у них двери не заперты?

— Частная собственность — это частная собственность, я как-то подзабыл это из-за…

— Из-за чего?

— Из-за отчаяния, этого продукта времени, исследовать который тебе еще не довелось.

— Откуда вы знаете, что не довелось?

— Я плохо вижу. К тому же, у помянуть отчаяние — безвкусное проявление симпатии, а я — чуть не сказал, что не хочу симпатии, но и это все — тоже дерьмо.

— Но вы сказали это, намеренно или нет. Вы знаете, при некоторых обстоятельствах я мог бы испытывать симпатию к вам, но сейчас, я боюсь, обстоятельства другие. Вы мне кажетесь старым ловким игроком, только играющим в слова, а не в пирамиду или в покер с краплеными картами.

— Это очень странно, что ты упомянул пирамиду. Знаешь несколько лет назад я плыл в Европу, потому что считал что от трансатлантического перелета у меня опять случится инфаркт, и за день до отплытия у меня произошла по телефону стычка с секретаршей моего издателя. Я узнал, что они планируют выпустить несколько томов моих пьес под названием «Собрание сочинений». Я позвонил им, нарвался на эту секретаршу и сказал, что не принимаю такое название, «Собрание сочинении», потому что не считаю, что закончил свою работу, и сказал: «Передайте им, что у меня есть другое название, „Пирамида“», и объяснил ей, что это такая мошенническая игра, в которой раздевают старых дураков, имеющих сбережения в банке. Не буду утомлять тебя деталями, думаю, ты их знаешь. Но за обедом в первый же вечер на корабле я получил от издателя телеграмму, в которой он сообщил мне, что не считает мои труды мошеннической игрой, и что если я возражаю против «Собрания сочинений», он предлагает вместо этого название «Театр такого-то».

И он замолчал.

— Это все?

— Я верю в мирные уступки, поэтому я сообщил им, что согласен на «Театр», хотя это кажется мне излишне претенциозным и…

— Вы тоже верите в незаконченные предложения.

— Тебе не хочется, чтобы я продолжал?

— К чему, я все понял. Вы бы не могли немного подвинуться?

Он слегка подвинулся.

— Если нетрудно, еще немного.

— Ты думаешь, я пришел сюда соблазнять тебя?

— В мире безграничного риска зачем рисковать лишний раз?

— Так годится?

Сейчас он передвинулся на самый край кровати, так что я тоже смог сесть.

— Поднимите вашу умную задницу с моей подушки, пожалуйста.

Он вытащил из-под себя подушку, положил ее за спину и откинулся на нее.

— Я вернулся в свой отель, но не мог войти в него один. Я пытался возвращаться по ночам в одиночку во многие отели, но с каждым разом это становится все страшнее и страшнее. Я дошел до того, что спрашивал коридорных и лифтеров, когда у них заканчивается смена, и если это случалось до рассвета, просил заходить ко мне в номер, и ждал их до последнего, прежде чем пытался заснуть. А вот это смешно. Несколько ночей назад один из них появился у меня перед рассветом, соблазненный обещанием большого вознаграждения за его службу, которая заключалась в том, чтобы подержать меня за руку, пока не подействует нембутал — действительно, только подержать за руку, клянусь. Желательно — раздетым, но не обязательно. Ну, этот появился. На мне был одни из двух моих шелковых халатов, я предложил ему надеть другой, но он отказался, только сел на стул у кровати и сказал: «Так пейте свой нембутал, я не могу сидеть с вами весь день». Я проглотил таблетку, запив стаканом вина, и внезапно, когда мое зрение стало затуманиваться, я увидел его киноактером Далессандро. Я вздохнул и сказал ему: «Держи меня, держи меня». И что он сделал? Он взял мою руку так осторожно, как будто боялся заразиться от нее какой-нибудь ужасной болезнью. Правда, смешно?

— Мне это совсем не кажется смешным, как не показалось коридорному или…

— Лифтеру, — подсказал он. — Только в тот же вечер, когда он посетил меня в номере на десятом этаже, он имел наглость сказать мне, когда я выходил из лифта: «Осторожнее, мисс».

— Он польстил вам, не сказав «мадам».

— Ты тоже хорошая сука, ну да ладно. В этой части города это естественно.

— Это вам за посещение наших трущоб.

— Малыш, для меня не трущобы даже Бути-стрит в Сингапуре, где тараканы после полуночи садятся тебе прямо на лицо, зато там живут самые красивые трансвеститы в мире, более женственные, чем женщины, клянусь.

— Я с вами не спорю, мне только хотелось бы, чтобы вы перестали ворошить мои рукописи, как будто я вас об этом просил.

— Извини. Я не нарочно. Какой-нибудь интерес к заграничным путешествиям у тебя есть?

— Вы меня уже об этом спрашивали. Ответ был отрицательным, таким он и остался — может быть, даже стал еще более отрицательным.

— Я бы тебя сильно не утруждал — только занять номер по соседству, отвечать на телефонные звонки, помогать таскать багаж. Седеть со мной за ленчем и обедом. Видишь ли, спать один я еще могу, а вот есть один и пить один не могу совершенно.

— Мне кажется, в вашем возрасте можно было бы научиться переносить многое.

— Да, включая себя самого. Я помню, как-то ведущий телешоу спросил меня: «Вы себя любите?», на что я ответил пустым взглядом и молчанием, и тогда он сказал: «Вы себя обожаете?», и я сказал в конце концов: «Я привык к себе, и стараюсь терпеть себя, как могу». Так ты не любишь заграничных путешествий?

По-моему, он давно уже не слушал даже себя самого.

Когда он не говорил, он был, точнее, мог бы быть, вполне терпимым. Но сколько подобное существо могло не говорить, пока в нем теплилась жизнь? Я понял, что он был прав, когда назвал меня хорошей сукой — частично прав, поскольку он был не совсем в себе. В конце концов, его наглость выходит за всякие рамки. С другой стороны, его одиночество может поспорить с нею размерами. Я стал способен более объективно оценивать его. Я увидел, что он был примерно одного со мною роста, а его глаза Циклопа были такого же цвета, как мои — я всегда считал их украшением и гордостью моего лица — светло-салатовые. В его случае, однако, наблюдалось хроническое воспаление, и просветленность могла быть признаком катаракты, развивающейся и на здоровом глазу. И рот у него всегда был очень неприятно приоткрыт. Нос был обычным, но ноздри слегка раздуты, и на них проступали кровеносные сосуды. Он расстегнул, но не снял свою шубу. Вероятно, когда-то он был стройным. Но это было когда-то, не сейчас — теперь он был неплохой моделью для художника, склонного рисовать сферами. Я мог быть уверен, что намеренно или не намеренно, под влиянием двух бутылок вина или барбитуратов, он может выйти через дверь в соседнее помещение, там раздеться или переодеться в шелковый халат и закричать: «Держи меня, держи меня!» Люблю ли я заграничные путешествия? Могу ли я стать до такой степени проституткой — чем я не был никогда в жизни? Нет, заметил я окончательно, и наверное, произнес это вслух, потому что его глаза снова сфокусировались на мне, и он заморгал, так что полоска влаги потекла по его щеке с моей стороны

— «Нет» что?

— Не люблю заграничных путешествий.

— Но ты можешь постепенно развить в себе вкус к ним, особенно если путешествовать первым классом, реактивными самолетами можно много рассказывать, что такое выйти из-под облаков над ночным Гонконгом, со всеми его неоновыми иероглифами, которые ты не можешь прочесть, но зато можешь вообразить себе, что они рекламируют все чувственные обольщения и удовольствия Востока, если у тебя желтая лихорадка или вкус к ягодицам, гладким, как грудки, и там еще есть несколько отелей в традиционном стиле, которые пока еще не опустились — так, например, «Королевский Гавайский» с высоченными потолками и вращающимися вентиляторами, а из отеля «Мена» в Каире видны пирамиды, находящиеся в нескольких минутах езды верхом на верблюде, а в Бангкоке ты можешь занять тот же номер, что когда-то занимали Сомерсет Моэм или Ноэль Кауард, или можешь поселиться в современной высотной пристройке, с кондиционером, комфорт на Дальнем Востоке иногда важнее эстетики. Токио совсем не для меня из-за загрязнения воздуха, но я никогда не забуду поездку в такси с японским юношей, похожим на бледную желтую розу — после того, как я упал у его ног где-то на Гинзе, он отвозил меня в Иокогаму, а примерно на полпути я очнулся, и чтобы отвлечь себя от напоминания о своей смертности, имевшем место на Гинзе, я положил свою руку на его бедро, а он передвинул ее, как пешку в шахматной игре, на свой пах, и сверху положил свою руку…

— Кто-нибудь, наверное, потом переиграл его руку.