Александр Уваров - Ужин в раю Страница 22

Но даже не имея ни капли разума можно было догадаться, что не так прост Ангел, не так прост, чтобы творить что-то, что мне знать не положено на виду у меня. Он же видел меня насквозь со всеми моими нелепыми и убогими хитростями. Да и что бы я смог увидеть? Чудесное преображение? Явление херувимов? Или мгновенное появление крыльев у него за спиной?

К тому же чувствовал я, что стоит ему только захотеть — и я покорно надену чёрные его очки и протяну вперёд руки. И сам вложу их в наручники.

Нет, хитрить со мной ему совершенно ни к чему.

— А я надеялся, ты хоть поспишь немного…

Он встал. Подошёл к портфелю. Чуть слышно щёлкнул замок.

— Ты всё-таки поспи. Потом пойдём пообедаем. А до обеда мне кое-что сделать надо будет.

Конечно, я устал. Ноги распухли и ступни горели так, словно тёрли наждачной бумагой. Поспать… Спать…

— А вот в машине…

— В машине? — переспросил он. — Если бы ты в машине заснул, я бы тебя, пожалуй, разбудить бы уже не смог. Пришлось бы тебя на себе тащить. А так ты хоть до комнаты сам дошёл.

Логично… У него всегда всё так логично. А у меня пустота… усталость…

Я присел на кровать. И почти сразу же упал на бок, едва не ударившись виском об деревянный её край.

И, уже в тумане и кружении, успел спросить:

— А что… за дела… то?

«Машину заправить… «донеслось откуда то издалека. «… да и в городе…»

Что именно «в городе» — я уже не услышал.

Тьма. Абсолютная тьма. Она схватила меня, сжала коротко и сильно — и почти сразу же отпустила. Видно, с разумом умерли и все мои сны. Завеса снов, невесомая, но неодолимая для Великой Тьмы, исчезла — и с Тьмой я остался один на один. И вся сила небытия освобождённой пружиной, тугой и резкой, ударила в костяную коробку черепа, разнося его на куски.

Лишь разум отделяет сон от смерти. Мой сон превратился в смерть.

Пока я был мёртв, Ангел уходил. По делам.

Потом он вернулся. Чтобы воскресить меня.

И я проснулся.

Шаги. Он спускается.

Я в подвале. Определённо, в подвале. Как это банально. Можно было бы даже сказать, обыденно… Но разве ритуалы обыденны? Разве это — ежедневная рутина? Едва ли это рутина даже для убийц.

Убийство не надоедает. Это то же совокупление. Единение плоти. Это каждый раз — что-то новое, необычное, особенное.

Маленькие ежедневные открытия.

Нож входит в горло. Это оральный секс.

Лезвие разрезает гениталии. Полосует хуй. Отсекает яйца.

А если это женщина? Лезвие погружается в пизду. Медленно. Миллиметр за миллиметром. Останавливается. Идёт вверх. Медленно. Движение плавно и непрерывно. Под его напором расходится ткань. Расползается плоть. Разрез всё больше и больше. Такой сексуальный разрез!

Кровь. Это тоже сок любви. Его всё больше и больше. Возбуждение нарастает.

Лезвие останавливается. Разворачивается. Идёт назад. Не останавливаясь. Упирается в промежность. Замирает на долю секунды. И продолжает свой путь. Ткань промежности рвётся. Генитальный секс переходит в анальный. Плоть преображается. Любовь преображает плоть. Плоть раскрывается как цветок. Огромный, алый цветок. На нежном стебле, наполненном густым, пьянящим соком. Края разрезов расходятся как лепестки.

… Нет, не пчёлы. Мухи полетят собирать тот нектар.

Он склонился надо мной. Я почти ослеп от яркого света ламп. Я не могу разглядеть его лицо. Мне больно. Очень больно.

Моя кожа мертва. Она онемела. Она не кричит, не чувствует боли.

Боль внутри. В каждой клеточке внутренней плоти, туго завёрнутой в кожу.

Проволока. Разрежь её! Или меня!

Выпусти кровь. Её слишком много. Меня слишком много. Я уже не могу дышать.

Мне трудно поднять голову. Но я пытаюсь. Когда получается — стучу затылком об стол. Кожа на затылке вздулась. Кровоизлияния. Затылок распух. Но мне так легче.

— Успокойся…

Это его голос? Или мой? Не понимаю…

Он поворачивается.

Уходит? Но почему?! Сколько ещё?..

— Я вернулся!

Я открыл глаза. Сонные, липкие глаза.

Нет, не больно. Свет мягкий. Сумерки.

— Я тут полдня уже по городу бегаю. Работаю, можно сказать, в поте лица. А ты всё дрыхнешь и дрыхнешь. Воистину, безмерна лень человеческая!

Рубашка на мне пропиталась потом. Так сильно, что могло бы показаться, будто я намочил её под краном и, не высушивая, надел. Но запах — резкий, кисловатый, тошнотворный. Вода так не пахнет. Даже в таком убогом месте, как провинциальная эта гостиница.

— Я безумен. Мертвец. Глупо упрекать мертвеца в лени.

Пересохшие губы одеревенели. Голос мой спросонья был глухим и невнятным. Но Ангел всё понял. Впрочем, не удивительно…

— Мертвец? Ах, бедный, несчастный! По моему, именно твой разум делал тебя мертвецом. Рефлексирующим покойником. Убогое зрелище, надо сказать! Вспомни как ты радовался, увидев его труп. А сейчас? Скучно без него стало?

— Обычно он меня будил, — ответил я. — Мне трудно без него просыпаться. Не привык ещё…

— Ну, будить тебя и я смогу. Уж с этим как-нибудь справлюсь. Вставай, умывайся…

— А потом?

— Обед. Точнее, ранний ужин. Там я тебе и расскажу о результатах дневных своих трудов.

— Обед?

Дневной сон всегда вызывал у меня головную боль. И лёгкую, но со временем выматывающую тошноту.

И теперь пустота внутри меня, словно не в силах избавиться от застарелой привычки, продолжала болеть. И всё так же подташнивало.

Не изменилось ничего.

— А ты думал, новая жизнь будет лёгкой и беззаботной?

— В те времена, когда я мог ещё думать…

И попытался встать с кровати. Стены поплыли, клонясь из стороны в сторону, словно покрытые пятнами паруса рыбацких шхун, неведомо каким образом забравшихся в сухопутное это захолустье, заилившийся, ленивой ряской заросший затон. На мгновение мне и впрямь показалось, будто воздух в комнате стал густым и тёмно-жёлтым, словно застоявшаяся вода.

— … Я думал…

Присел на уголок кровати. Потёр виски. Паруса плыли и плыли вокруг меня. Из Рязани в Тверь. Из Твери в Псков. Из Пскова в Вологду. По грязи Руси Великой. Великой грязи. Вечные русские паруса. Навозные фрегаты.

— … Я думал, что когда-нибудь будет по другому. Совсем по другому. Когда-нибудь всё измениться. Или хотя бы вернётся…

— Что? — от удивления Ангел даже замер на месте (до того момента он непрерывно ходил по комнате, словно скорее убежать на этот свой дурацкий обед… или ранний ужин). — Вернётся? Что вернётся? Что ты хотел вернуть? Чего тебе вообще возвращать?!

Вот оно!

Не смотря на дурное своё самочувствие и полную разбитость, я почувствовал радость. Торжество. Даже превосходство! Над ним, над этим высшим существом, сыном небес, избранником Господа, крутившим мною как тряпичной куклой, набитой песком и опилками.

Он мог забраться в меня в любое время, когда ему заблагорассудится. Залезть меня, словно в пустой, выгоревший дом, где сорвана дверь, не осталось ни одного целого стекла, обгорела и обвалилась крыша и нет ни одного, ни одного уголка, который не был бы открыт любопытному или жадному взору любого прохожего. Не вором даже, а просто мародёром, объявившим, что бесприютное это жилище принадлежит теперь ему и никому более, забирался… нет, не забирался — просто заходил он в дом этот, когда ему того захочется. И хрустели у него под каблуком угля, битое стекло, шуршали обгорелые клочки бумаги. Он ходил, он осматривал руины. Он жил в них и безгранично властвовал над разрушенным этим пространством.

И вот теперь он ошибся! Промахнулся! Не влез! Не попал!

Не увидел!

Значит, есть внутри меня уголки, не доступные и его взгляду?

— Думал, вернётся когда-нибудь большое жёлтое солнце. Клейкий лист липы. Забавная гусеница-парашютист на тонкой серебристой паутинке. Подтаявшее эскимо. Море размером с ванну. Пустыня размеров с песочницу. Нет, наоборот! Песочница большая-большая… И ванна… Сундук с сокровищами, набитый фантиками… Надеялся вот…

— Детство? — он улыбнулся, довольный, что смог наконец понять о чём идёт речь.

Он успокоился и снова заходил по комнате.

— Это тоже самообман. Иллюзия освобождения. Это очередная пустышка, которую заботливо подбросил тебе твой разум. А он, и ты это знаешь не хуже меня, горазд был на выдумки. Любая надежда обращённая в прошлое, деморализует человека, расслабляет его. В конечном счёте ведёт к зацикливанию и бесполезной трате энергии. В наихудшем варианте идёт циклическое переживание одних и тех же событий. А отсюда и до паранойи уже недалеко. Может, твой разум именно к этому и стремился? Тебе — психушка, ему — отдых. А?

— Мне и с тобой психушки не миновать…

— Ты до неё не доживёшь, — любезно пообещал мне Ангел. — Не волнуйся… Ну как, пришёл в себя? Чем дольше будешь сидеть, тем хуже будешь себя чувствовать. Так что лучше вставай. Восстань, так сказать, из праха и иди умывайся.