Джей Стивенс - Штурмуя небеса Страница 23

Сначала это были просто разговоры, разговоры, разговоры — на разных языках. Психологи говорили о психологии, мистики — о теологии, люди, знакомые с предметом поверхностно, — о парапсихологии, эрудиты, вроде Хаксли и Хеда, говорили на всех языках, одинаково легко обходясь с интегративным опытом и индийским «самадхи». Часто случались недоразумения, также как и неизбежные прорывы. Всех объединяло смутное понимание, что все они говорят об одном и том же. Отправляясь в Иной Мир, все — психологи, писатели, художники и даже мистики — наслаждались любительским статусом. Некоторым медикам было сложно к этому привыкнуть: у них существовали четкие представления относительно приема препаратов. Самые твердолобые даже вызывали определенную критику: «Бог мой, забудьте о стерильных палатах и прекратите задавать эти глупые вопросы». Но годы подчинения строгим правилам нельзя было так просто отбросить. Стерильные палаты и анкетные опросы в свое время были единственными инструментами медицинских научных исследований, и сложно было понять, как можно отказаться от них, не теряя в то же время надежды раскрыть тайну.

Вечерние беседы плавно переродились в «наркотические тусовки» (drug parties), если пользоваться современной терминологией. Конечно никто не говорил «приходите вечером, мы будем принимать ЛСД». Обычно приглашение излагалось в таких словах: «Приглашаем вас участвовать в скромном экстрасенсорном эксперименте». Но смысл был тот же. В итоге в некоторых наиболее богатых предместьях Лос-Анджелеса появились «вечерние салоны», на которых встречались люди вроде Хаксли, Хеда, Хаббарда, Нин, Оскара Дженигера, Сиднея Коэна и т. д. «Наши вечера преследовали вполне ясные цели и были в своем роде уникальны, — писала в дневнике Нин. — Мы делились нашим мистическим тайным опытом. И эти опыты должны были оставаться тайными».

Нин была, вероятно, одной из первых, кто почувствовал, что ЛСД выходит из-под контроля. Ее беспокоило несколько вещей. Например, она была встревожена высокомерным отношением к ЛСД многих психологов, которые не сомневались что через несколько лет они полностью изучат и опишут Иной Мир. И он станет просто очередным научным достижением. Нин не сомневалась, что человеческая душа ускользнет от людей в белых халатах, но ее тревожили размеры непреднамеренного ущерба, которое могло причинить такое отношение. Хотя это вовсе не значило, что она была не согласна с планами Хаксли. Чем дольше она наблюдала за распространением ЛСД, тем более убеждалась что существовала веская причина, из-за которой поиски высшего сознания всегда были привилегией небольших тайных мистических культов: нельзя тиражировать мистическое, для этого понадобится слишком много инициации, слишком много сложных ритуалов. Да, наркотики, подобные ЛСД, открывали Дверь, предоставляя мгновенный доступ к тем областям сознания, на достижение которых с помощью медитаций или психотерапии у человека ушли бы годы. Но было ли это хорошо — короткий и безопасный путь в Иной Мир? Нин не была в этом уверена. Но когда она обсуждала это с Хаксли, он отвечал довольно раздраженно: «Вам повезло и вы можете изучать ваше подсознание естественным образом, но всем остальным людям для этого необходимо использовать наркотик».

Хаксли считал, что Homo sapiens не имеет права игнорировать кратчайшие пути. Когда он в начале тридцатых годов писал «О дивный новый мир», он представлял себе, что действие романа происходит в далеком будущем — в 3500 году нашей эры, но с того времени прошло всего четверть века, а мир уже приближался к нарисованному им сатирическому портрету. Образ полностью управляемого общества, мечту либералов, можно быть найти прямо в первой главе, с ее настойчивым рефреном — «подчиняйтесь правилам, подчиняйтесь правилам, подчиняйтесь правилам» — это звучит с телевизионных экранов и из уст «уважаемых людей». «Подчиняться правилам стало чем-то вроде одиннадцатой заповеди», — заметил психиатр Роберт Линднер в книге «Должны ли мы быть конформными?» Хаксли, заинтересовавшись, проанализировал, до какой степени жизнь становится похожей на его сатиру, и опубликовал ряд эссе под названием «Возвращение в дивный новый мир». Его волновала резко подскочившая популярность транквилизаторов, вроде милтауна и элавила. Хаксли чувствовал, что они только предшественники настоящей «сомы», притупляют боль и несчастья, которые были неизбежными побочными продуктами лозунга «подчиняйтесь правилам, а не то…»

Учитывая культурную ситуацию, Хаксли ощущал, что быстрое и эффективное развитие психоделии достигло критической точки. Джеральд Хед думал почти так же, только он вместо социологических аргументов использовал космические. Для Хёда это была борьба сил света против сил тьмы, «эроса» против «танатоса». Силы тьмы были выражены в ядерной бомбе, растущем количестве душевнобольных и тенденции к полной и всеобщей регламентации жизни. Силы света выражались в ЛСД. ЛСД раз и навсегда доказал, что в сознании любого человека содержится огромный скрытый потенциал. Его необходимо было исследовать и познать; и после этого им следовало пользоваться в широких масштабах. «Мы должны быть благодарны, что наши противники столь долго были невежественными фанатичными материалистами», — говорил он.

Ни Хаксли, ни Хед никогда не составляли точного плана, каким образом сегодняшний беспокойный мир перерастет в психоделическую утопию. Хотя Хаксли и обдумывал возможность написания другого «Дивного нового мира», в котором психоделическая система образования приводила к настоящей утопии. Но это было слишком фантастично и довольно сложно представить. Он пытался написать нечто в этом роде, но большинство его попыток отправлялись в корзину для бумаг. То, к чему стремились Хаксли с Хёдом, было своего рода постепенным постижением, особенно среди научного сообщества. Если бы они могли привлечь на свою сторону науку, если бы они могли картографировать и каталогизировать Иной Мир, используя принятые инструменты научной правды, всегда осторожной, чтобы не тревожить обывателей грандиозными заявлениями, то у них появился бы шанс… И осуществить это можно было, привлекая на свою сторону как можно больше исследователей «лабораторного сумасшествия» и ученых, занимающихся ЛСД И позволить им соприкасаться с «самым лучшим и чистым» под видом законных научно-исследовательских работ.

«Тот, кто вернулся, побывав за Дверью в Стене, никогда уже не будет прежним, — написал Хаксли на последних страницах «Дверей восприятия». — Он станет более мудрым, но менее самоуверенным, более счастливым, но менее удовлетворенным собой. Более скромным, как человек, который познал свое невежество…» Как апостол Павел по дороге в Таре, то есть открытым для разных точек зрения.

Важно понять, что Хаксли вовсе не предлагал массового паломничества в Иной Мир. Он был очень избирателен. Когда романист Кристофер Ишервуд, друг Хёда и ученик того же самого Свами Прабхавананды, у кого Хаксли изучал ведантический индуизм в сороковых годах, попросил мескалин, ему было отказано — как человеку слишком непостоянному. Раздраженный Ишервуд позднее сам раздобыл немного мескалина и попробовал его однажды в Лондоне. Он направился к Вестминстерскому собору, чтобы «увидеть, есть ли там Бог». Его там не было. Фактически его отсутствие было настолько глубоко, что Ишервуд начал безудержно хихикать и был вынужден спрятаться в укромном уголке, пока не смог полностью восстановить самообладание. В этом огромном, продуваемом всеми ветрами соборе не было и следов божественного.

Но если на горизонте появлялся подходящий человек, он обычно удостаивался чести. Так произошло, например, с Аланом Уоттсом, который был моложе Ишервуда (он родился в 1915 году), бывшим англиканским священником, превратившимся в свободного философа. Правда, случай Уоттса был особым, поскольку в молодости он вращался в тех же самых теософских кругах, к которым в тридцатых принадлежали Хаксли и Хёд. Он был протеже Кристмаса Хамфриса, английского адвоката, стоявшего во главе лондонского буддистского клуба. Когда Уоттс не смог поступить в Оксфорд, Хамфрис с друзьями начали посвящать Алана во всё «оккультное и нетрадиционное, что только есть под солнцем». И Уоттс зарекомендовал себя способным учеником. В девятнадцать, когда он издал первую книгу, его стиль уже полностью сформировался. Уоттс умел излагать любые самые сложные темы так, что они становились ясными и прозрачными. Это было скорее не литературным даром, а качеством ума. Когда Уоттс впервые встретился с Хаксли, он участвовал в радиопостановке в Сан-Франциско. Ему звонили старушки из Окленда и спрашивали о самых ужасных вещах, например как дзенское «сатори» соотносится с католической концепцией праведности. Не моргнув глазом, Уоттс открывал рот (в котором всегда дымилась зажженная сигарета — он изумлял радиомехаников своей способностью одновременно говорить и курить) и нужными словами объяснял — десять, пятнадцать, двадцать минут, — пока радиомеханик не давал ему знак, и тогда он мгновенно и всегда очень логично заканчивал ответ. Исследователи ЛСД любили Уоттса именно за разговорчивость. Когда он хвастался, в мире не существовало наркотика, который заставил бы его замолчать.