Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица Страница 27

Она замолкает… Альбом с вырезками. Картинки: я порю ее ремнем, насилую, унижаю…

— Ты счастлива с ним? — спрашиваю я вслух.

Она коротко смеется.

— А тебе так этого хочется?

— Дурацкий вопрос.

Я откидываюсь на стуле. Оперы Вагнера. Гитара «Болинг»… я понимаю, что то время давно и безвозвратно минуло: тогда еще была жива мама и мир был другим.

Эстер, открывающая бутылку и разливающая вино в два бокала, свинг, который мы играли вместе, я на гитаре, она на пианино, ее белые руки-бабочки, порхающие над клавиатурой…

Я встаю. Какой-то звук? Ее муж проснулся в спальне? Я мог бы изнасиловать ее прямо здесь, на полу. Или прижечь ей кожу сигаретой…

— Что с тобой? — спрашивает она. — Ты собрался уходить? Посиди еще…

Движение моей руки в воздухе… рука мускулистая, я раньше даже и не замечал. Забытая картинка: я опрокидываю горшок с цветами, и мама дает мне пощечину. Дед пишет записку: «Молчи, Йоран, чтобы не нарваться». Движение руки в воздухе, оно словно оставляет после себя опалесцирующий след… Письмо в призывную комиссию: я — пацифист, прошу назначить на службу, не связанную с оружием; и никогда никого не смог бы ударить, а тем более убить: хватит уже насилия в этом мире!.. Я валю Эстер и прижимаю к пробковому полу. Опять движение… проснулся муж? Но мне почему-то не страшно, когда я срываю с нее юбку. Черная ткань юбки, эрекция болезненна, почти невыносима. Ее муж? Странный звук, словно кто-то рвет пополам бархат ночи — что это? Ага, это рыдания Эстер… Картинки, только картинки: альбом с вырезками, Эстер не должна быть там одна, ей одиноко… незнакомые улыбающиеся пары. Мои постоянные мысли о ней — ударить, унизить, оскорбить, изнасиловать. Еще картинка: мир сдвигается на один-единственный миллиметр, и все теряет смысл — мама умирает в больничной палате. Белые бедра Эстер, я прижимаю ее к полу и раздвигаю их коленом… Кто-то крикнул? Я ничего не слышу, мой слух оглушен грохотом потерянного времени. Ее рука лежит на полу, ладонью вверх и слабо дергается. Что я вижу? Линия жизни, линия счастья… линия тайны, которую она от меня скрывает.

Весна, по ночам мне снится дьявол. Кто он — мужчина или женщина? Может быть, моя мать или Эстер… они же бросили меня. Может быть, дед, его необъяснимое молчание… это совсем не то, что молчание — пауза между двумя совершенными звуками. А может быть, дьявол — это я сам? С моими фантазиями — унизить, изнасиловать… Я задаю все эти вопросы и удивляюсь: что правда, а что ложь? Оказывается, я могу любить ложь, иллюзии… ложь придает правде форму, но там, где начинается ложь, кончается правда.

Мой сон непрочен… Кто я? Или так — я не… кто? Скоро мне исполнится двадцать четыре, и я смеюсь над собой во сне. Что я хочу? Играть? Что я люблю? Фригийский лад? Папу? Папу я люблю так, что сам не могу понять, как можно так любить… Только бы папа выбрался из колодца своей депрессии, только бы он сумел… но пока он жив, у меня нет выбора.

По ночам я просыпаюсь от необъяснимых звуков. Шаги в комнате, покашливания, словно бы кто-то тут есть. Кто-то точно тут есть, и этот кто-то разглядывает меня прозрачными невидимыми глазами. Издалека доносится папин храп, свистящий звук со дна его одиночества… и я засыпаю наконец, убаюканной невидимой рукой. Мне снятся ангелы и демоны. Оказывается, я не могу управлять своими мыслями… может быть, это вовсе и не мои мысли, а чужие? Чужая воля? Чужие ассоциации?

V

Вечером в пятницу в кафе «Мазе» все, как всегда, настолько как всегда, что кажется простым повторением этого «всегда», точной его копией. Уличные музыканты выныривают из метро, обменивают горы мелочи и пьют дешевое вино в баре. Грохочут «однорукие бандиты». Два музыкальных автомата работают одновременно; звуки их накладываются друг на друга где-то посреди зала, образуя утомительный жужжащий вакуум.

Я сижу за столиком и жду Майкла. Поодаль стоит Попай[36] и с кем-то разговаривает. Он — местная легенда, этот Попай, такая же легенда, как поэт и отец Жак. Живя в Фалькенберге, я никогда не верила в существование таких людей, они казались мне такими же выдуманными, как тролли или эльфы. Но здесь, в «Мазе» они так же реальны, как и все остальные. Попай — и в самом деле Попай, он одет так же, как Попай, у него карикатурное лицо Попая, такая же татуировка и ест он только шпинат — в кафе держат шпинат специально для него. У него даже в паспорте написано: Попай.

Музыкальные автоматы наконец заткнулись, и я могу без помех слушать музыкантов, репетирующих на эстраде. Кто они? Мистер Легенда со скрипкой, Мишель-Михель из Германии и Мишель-Микаель из Швеции с гитарами. Не слишком ли много Мишелей здесь, в «Мазе»? Вполне хватило бы одного моего Мишеля-Майкла… Я вслушиваюсь в музыку… «Lullaby of birdland… that what I… always hear, when you sigh…»[37] Звуки акустических инструментов чисты и прекрасны, трехголосная аранжировка совершенна, как нарисованный циркулем круг.

Я встаю и иду к стойке. Барменша, не дожидаясь просьбы, наливает мне бокал полусухого. Я прикладываю ладонь к холодному бокалу. Приятный холодок ручейком бежит по телу. Она улыбается мне… здесь, в этом кафе, все очень приветливы; совершенно не похоже на Париж.

Я прихлебываю вино и жду Мишеля-Майкла, Майкла, того самого парня, что я встретила тогда, за год до маминой смерти. Что я о нем знала? Что он красив, что он на пять лет старше меня, что он любит меня так же, как я люблю его… Мы встретились в ирландском баре в Бельвиле; нас свел случай, и с тех пор мы так и держимся вместе. Майкл казался мне тогда истинным принцем богемы. Американец ирландского происхождения, он уже много лет мотался между Мадридом и Парижем. Он знал все и всех… людей с невероятной судьбой, уличных артистов, кафе «Мазе». Он — уличный артист, глотатель огня и музыкант, любитель Пиаф и марихуаны. Помню, как радостно мне было тогда, я все время беспричинно улыбалась, думая о Майкле, — такого, как он, в Фалькенберге не найдешь.

Мне странно вспоминать то лето… как юна я была, как легко отказалась ради него от всего: от работы нянькой, от занятий французским… Наверное, я понимала, что Майкл — это как раз то, что мне нужно. Я тут же переехала к нему в однокомнатную, насквозь продуваемую квартирку в Бельвиле, сопровождала его на всех выступлениях — глотатель огня на Монмартре, музыкант в метро. Он был совсем другим, не похожим на парней в Фалькенберге, в Гетеборге или даже здесь, в Париже, а именно это мне было и нужно. Его непохожесть.

Интересно, что сказала бы о нем мама, если бы они успели встретиться? Я почти убеждена, что он бы ей не понравился. Может быть, именно это и привлекло меня к нему сначала — он был тем, о ком я мечтала, противоположным полюсом всему, среди чего я выросла, символом того, чего нельзя найти или достичь в Фалькенберге. С тех пор, как я с ним встретилась, я почти перестала думать о Швеции или даже о моей семье. Что я там оставила — тесный, душный мирок, апофеоз периферии? Париж был совсем иным, здесь были интересные люди, сумасшедшие, бродяги, люди, расставшиеся давным-давно со своими мечтами. С Майклом я не знала ни прошлого, ни будущего, я словно растворилась в вечном настоящем, в непрерывном «сейчас». Мое беспокойство и тоска по чему-то иному исчезли, связь с семьей слабела с каждым днем, мамин голос и указующий перст сюда не достигали.

Майкл. Я тогда просто растворилась в нем. Он был совсем другим, нежным, внимательным, постоянно дарил мне разные мелочи, всегда замечал, если я покупала новое платье или побрякушку.

Потом мы начали строить совместные планы. Все казалось таким ясным… Будущее. Мы поедем в Индию, он там уже был и полюбил эту страну, как человека. Я вспоминала, как папа рассказывал мне про Индию, когда я была маленькой; помню, меня поразило, что есть, оказывается, дороги, по которым можно просто взять и доехать до Индии! Я пыталась представить себе Майкла, как он живет в этой загадочной стране, как он провозит наркотики в комках пчелиного воска, завернутого в маленькие пластиковые пакеты, — он глотал эти пакетики или прятал в прямой кишке. Это тоже казалось необычайно романтичным, в этом тоже заключался азарт и интерес к жизни.

Я заказываю еще бокал полусухого и слушаю музыкантов; они все еще репетируют. Сладостные звуки в дымном кафе… «When the shark has… pretty teeth dear…» Меня внезапно словно бьет током, и я не могу понять, почему.

Майкл приходит после полуночи, у них, оказывается, нашлась халтура в Порт д'Орлеан и он освободился только около одиннадцати. Он сидит рядом и считает деньги, накиданные ему в шляпу.

— Сколько? — спрашиваю я.

— Не знаю… сотни три.

Он складывает монетки в красивые блестящие стопки на поднос и пододвигает подошедшей официантке.

— Дай мне триста франков и бокал полусухого.

Он поворачивается ко мне и нежно сжимает мое лицо теплыми ладонями. Его темные глаза блестят.