Михаил Липскеров - Весь этот рок-н-ролл Страница 29

Так что Керт был не чужд спирта и, ничтоже сумняшеся, шарахнул полстакана чистяка, не выдыхая, запил глотком воды, краем зуба куснул воблы и стал счастливым.

Подводники похлопали Керта по плечам, а кавторанг снова расплескал спирт и сказал:

– Товарищи офицеры!

Товарищи офицеры встали.

– Товарищи офицеры, прежде всего я хочу в шестнадцатый раз выпить за Михаила Федоровича, замечательного сценариста мультипликации, который принес нам свое замечательное искусство, а вместо показа своего замечательного кино, потому что нет экрана, крайне увлекательно рассказал, кто кого в половом смысле в советском кинематографе. Также хочу выпить за его острый взгляд, который сквозь мрак замудонск-камчатской ночи в беспредельных просторах Авачинской бухты точно наблевал на голову очень приличного молодого человека по имени Керт. Предлагаю выпить и за него.

Все разом выпили, разом запили, разом выдохнули и разом загрызли. (Есть какая-то прелесть в воинском строе.)

– А теперь, молодой человек, вы получили допуск, и я доверю вам великую военную тайну, которая позволяет советским подводникам на равных маневрировать с нашими американскими друзьями. Товарищи офицеры!

Подводники вскочили по стойке «смирно».

– Воблу, товарищ Керт, надо хранить в жестяных банках. Вы меня поняли?

– Понял, товарищ капитан второго ранга, – ответил Керт и заснул стоя.

А когда проснулся, то рядом с ним была Авачинская, но уже не бухта, а сопка, которая раскуривала свою первую утреннюю сигарету. Вокруг росла какая-то скудная хрень, приравненная к районам Крайнего Севера, рядом довольно хило прихрапывал Михаил Федорович в обнимку с капитаном второго ранга со звездой Героя Советского Союза под головой. А всю спящую не сильно святую троицу лениво охранял кашляющий неполноногий краб. Рядом стояла бутылка спирта, раздвигающаяся алюминиевая стопка и аккуратно разделанная вобла. А число ее было неизвестно, настолько мелко и с любовью она была разделана.

Керт окинул взглядом окрестности в радиусе двух-трех метров в расчете на воду. Не потому, что сильно хотел пить, а потому, что спирт без воды – это страшная немилосердная жестокость. Но в радиусе двух-трех метров воды не было, а была она в радиусе пяти в мелком ручье, сквозь водичку которого просвечивал черный камень обсидиан, которым так любили вспарывать грудь жрецы Кецалькоатля. И вот какая заковыка. Спирт и закусочная вобла расположились рядом в призывной близости, а промежуточный меж ними продукт журчал в пяти метрах. Для тех, кто понимает, а я пишу для понимающих людей, сострадающих мне и моим героям, пять метров по утрянке для нечасто пьющего человека – это горизонтальный Эверест. И вот Керт собирал в себе моральные силы, чтобы сообразить, в каком направлении жить дальше. То ли подтащить себя со спиртом к ручью, то ли каким-то образом подтащить ручей к спирту. Так и не решив проблему, он громко затосковал, так что разбудил своих конфидентов. Чтобы втроем решить проблему воссоединения спирта с водой, а потом задать Михаилу Федоровичу вопрос вопросов, требующий ответа, от которого, как Керт сообразил во время странствий, зависит вся его будущая жизнь.

Вот ведь, мой любезный читатель, как устроено содержание русского человека. Вполне себе жизненно совместившись со средой, человек живет себе и живет, не чувствуя, что ему чего-то остро, до обвала кишок не хватает. И неважно, кто он в этой жизни: обжитой в среде успешный семьянин; влачащий себя к красному диплому студент МИФИ; не мечтающий в поколениях плугарь или какой-нибудь филолог, погрязший в комментариях к шестьдесят второму тому примечаний к пятой главе Большой Эдды.

Рано или поздно в каждом из них ПРОСЫПАЕТСЯ. Поначалу все происходит в рамках легкого недоумения в смысле «для чего». И начинаются недоразвитые брожения в смысле «а зачем вот это вот “для чего”». И человек попадет в заколдованный круг. Он сам не понимает, что с ним происходит. Более того, он не понимает, что в нем что-то происходит. Он только чувствует. То, чего раньше не чувствовал. И объяснить себе он это не может, потому что не видит в себе аналогов этому самому чувствованию. А как он может увидеть эти аналоги, если их в нем раньше и не было. И вот он уже несет ложку с рассольником в левое ухо, что не укладывается в рамки обыденного прагматизма. Или не садится в метро, ожидая появления лиц пожилого возраста, пассажиров с детьми и инвалидов. Или ни с того ни с сего начинает оказывать эротическое внимание жене, с которой прожил в беспорочном браке двадцать шесть лет. Или, самое страшное, идет на какой-либо митинг, на котором начинает орать какие-то лозунги, смысл которых ему абсолютно неизвестен. И даже отмудоханный омоновцами, не получает успокоения в душе. И вот тогда, в какой-то неясный день и час, он обнаруживает себя едущим в плацкартном вагоне не шибко скорого поезда в Замудонск-Большеградский, о котором он доселе не то чтобы не слышал, а просто был уверен, что такового не существует, выпивает с какими-то людьми, выходит с этими людьми из поезда в Замудонск-Большеградском, выпивает с ними по паре пива в станционном буфете, садится на этот же поезд, но уже в обратную сторону, и возвращается домой удовлетворенный. Но не вполне. Не вполне…

Другие бросают все и уезжают с концами в какую-то полуэкзотику, беспрестанно рожают детей, которые растут, смотрят на океан и каждую ночь размышляют о переезде в уже совершенную экзотику. В дикую таежную Россию.

Третьи бросают ухоженную жизнь, такую же ухоженную жену, очаровательных талантливых детей и лет через двадцать упокаиваются под крестом в дикой таежной России, о которой размышляет предыдущая категория русских, и на могиле их, раскинув руки, лежит никому неизвестная глухонемая горбунья.

И все эти категории русских людей объединяет одно чувство. И называется оно одним русским словом «НАСТОПИ*ДЕЛО». И каждый русский носит его в себе, мучается его смыслом, большей частью не находя, и уходит в неуверенности, что и там, в продолжении пути, ему не будет покоя, и там через какие-то годы или века его настигнет то же самое «НАСТОПИ*ДЕЛО».

Но это еще не самое тяжкое «НАСТОПИ*ДЕЛО», когда человек в целях выпрыга из этого состояния предпринимает какое-то осмысленное поползновение, куда-то чешет, пилит, хиляет. Самое страшное, когда он всю свою не слишком долгую жизнь колупается в этом вязком состоянии, не то чтобы мучаясь им, а какой-то частью своего естества ощущая что-то не то, чтобы… а вот это не могу передать вам словами, сударь мой, ибо беден русский язык для моих чувствий… а вот англичанин, тот всенепременно нашел бы, что по сему поводу изъяснить… а мы-с – нация в каком-то неосязательном смысле неполноценная и доступно нам не бороздить моря и океаны, а перекидываться здесь в штос да поглядывать, питая самые фривольные, низменного характера намеки на мамзель Аретту, дочку почтмейстера Франклина, и все-с одно сплошное язычество… и только при самом окончании конца увидеть всю пустейшую пустоту своего семидесятилетнего или сколько там влачения и завыть воем… а окружающий близкий родственный люд будет перешептываться: вот ведь как мучается Джейсон съедает его болезнь вон гляньте Фред Асторович тело под простынями почти и не виднеется одна видимость хе-хе простите за невместный каламбурец а пойдемте-ка по рюмашке я как врач вам говорю что пятнадцать а то и двадцать минут НАМ осталось хе-хе простите за невольное бонмо, но так вот она жизнь устроилась что мы простите за некое ерничество в разных смыслах выпьем ЗА НЕГО… Хе-хе. А Джейсон или Иван Ильич слушал эти слова и выл, выл, выл, поняв, насколько все «НАСТОПИ*ДЕЛО», и понимая, что свет, который он увидел впереди, ничего, кроме будущего бесконечного «НАСТОПИ*ДЕЛО», ему не светит. Простите теперь меня за невольный каламбур. Потому что ничегошеньки он не сделал, чтобы вырваться из этого, надоело повторять, а самое паскудное, что только ощущал в себе потребность в каком-то свершении и ничего не сделал, чтобы это самое свершение свершить. Ох народ мой, народ, живут в нас с тобой и борются из века в век два порыва: «А-а-а, бля!» и «А х…й с ним…» И никогда нам не понять, когда – что? Потому и… Недаром америкосы назвали аттракцион «Русские горки». Когда под одним фраком «Я помню чудное мгновенье» и «Вчера с Божьей помощью вы…б Анну Керн». И тут же заяц и дуэль. И проч., и проч., и проч. А потому, милые мои читатели, это и есть странничество. Вне себя, внутри себя, рядом с собой. И мыслю я сам с собой. В этом странничестве и заключена экзистенция русского народа. Метания, сомнения, любовь и ненависть. Сомнения в метаниях, ненависть к любимым. Надо только понять это, а если быть точным, почувствовать, и тогда слегка отстраниться от себя и понять, что тот чувак, который там, наверху, положил нам это, и не гневаться на Него, и не взывать: «За что, Господи?» Потому что и гнев наш не утишится, и ответа мы не дождемся, да и не нужен он нам. Потому что, получив ответ, в жизни нашей не останется вопросов. А без вопросов народное существование обезынтересится… Потому что зачем, если ответ на «зачем» известен. Любая мысль станет бессмысленной, если конец ее известен сначала… Так что до истечения времен придется русскому народу каждый Божий день, испив кофию, чаю или пива, отправляться в путь. В вечное, не имеющее земного завершения странствие.