Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута Страница 32

Пасть, наполненная острыми зубами размером больше нанучьих клыков, раскрылась и нависла над головой Инну. Осторожно, косатка взяла его за ворот кухлянки и, вильнув исполинским хвостом, потащила против течения от скалы к отмели из крупного песка, на которую ночью выскакивала из реки защитница детенышей. Хорошо хоть, у выдренка хватило ума заткнуться и не пищать. Утопил Гарпун услышал какое-то шуршание, и с некоторым усилием понял, что это его торбаса шуршат по песчаному дну. Хватка зубов на вороте ослабла. Не чувствуя ног, он сделал шаг, другой, третий, потерял равновесие, упал на колени в мелкой прибрежной воде, встал, и, шатаясь, поднялся на берег. Следующим его действием было выбраться из одежды. Хищница смотрела за ним из более глубокой воды. Ученик шамана заставил себя перейти с шага на бег, подбежал, отчаянно стуча зубами к чуму, откинул полог, вытащил спальник, и накинул его на плечи. Под спальником лежали кремень с огнивом, берестяной коробок с трутом, и кожаная торбочка с припасами на обратный путь. Утопил Гарпун подобрал припасы и побежал обратно к берегу. Косатка все смотрела на него. Развязав сыромятную тесемку, начинающий (но уже едва безвременно не закончивший) генен размахнулся и бросил торбочку. Китиха поймала ее в воздухе, пару раз двинула челюстями, и проглотила пеммикан и рыбу вместе с ровдугой. Сопя дыхалом и работая хвостом, хищница подалась назад, на глубину, и свистнула. На этот раз, Утопил Гарпун узнал звуки – один повышающийся длинный свист, один высокий короткий: «Доброй охоты.» Насколько позволяли зубы, все норовившие выстучать дробь, и отчаянно мерзнущие пальцы, генен повторил приветствие. Косатка плеснула мощной лопастью хвоста и скрылась под водой. След от ее движения пошел по поверхности реки на восток, к морю.

По-прежнему голый, если не считать спальника, Утопил Гарпун побежал к скале. На счастье, небо было чистым, и Сигник, взошедшая со стороны залива Белого Гуся если еще не грела, то хоть обнадеживала, что в мире время от времени есть тепло. Шаман снова услышал стук зубов. Его зубы вроде бы не стучали… Звук доносился из расщелины, где прятался выдренок. Босые подошвы дали генену возможность зацепиться за камень чуть ближе к расщелине, чем торбаса. Утопил Гарпун не чувствовал пальцев ног, но подозревал, что режет их в кровь. Так или иначе, на этот раз, молодой Инну дотянулся до детеныша и торжествующе схватил его за шкирку. Тот, видно, уже так замерз и избоялся, что даже не попытался его укусить. Зверюшка была очень пушистой и не такой уж маленькой, или по крайней мере довольно длинной.

Что делать дальше, было довольно понятно – или развести огонь, согреться, и высушить одежду, или заняться чем-то еще и заодно замерзнуть насмерть. С выдренком на руках, генен побежал к соснам, где накануне он ломал ветки для костра. Детеныш просительно запищал и ткнулся мокрым носом ему в живот. Утопил Гарпун вспомнил, что молодые исполинские выдры в день могут сожрать столько же рыбы, сколько весят сами. И копье, как назло, унесла река… «То гарпун, то копье… Вот в стойбище все повеселятся, когда расскажу,» – подумал шаман. Чувство наконец вернулось к стопам – острая боль в изрезанных в кровь пальцах. Генен засмеялся.

Глава 20

– Почему такие странные четырехугольные заклепки? – осведомился Горм, вертя в руках утяжеленный учебный топор.

– Темнота! Это болты! Смотри – берешь два ключа, надеваешь на болт и на гайку, один ключ к себе, другой от себя, и раскрутил, – показал Кнур.

– Здорово! А чем болт лучше заклепки?

– Я сковал тебе три пары щек для топорища, чтоб ты мог по мере надобности прибавлять топору вес. Чтоб каждый раз не переклепывать, болты сподручнее.

– Твоя правда. А как такая резьба делается?

– Обстоятельно и с понятием. Начинаешь с прямоугольного прутка, греешь его до светло-соломенного цвета, берешь в обжим, его еще гвоздильней называют, кладешь обжим на наковальню, соединяешь половинки молотком, так что внутри прямоугольное сечение обжимается в круглое…

– А резьба-то когда?

– Да до резьбы еще далеко! Потом надрубаешь брусок на подсечке, чтоб едва осталось железа на головку, поворачиваешь обжим, и сажаешь головку вершником, – Кнур показал Горму орудие на длинной ручке. – А уж потом можно резьбу или нарезать, или накатать.

– Так не легче было заклепки сделать?

– Легче, но я работаю как надо, а не как легче. Потом, четыре болта с гайками – хорошему кузнецу меньше, чем полдня работы.

– Было б можно таких болтов кучу наковать, много для чего б сгодились, – Горм покрутил гайку ключом. – А зачем кожаная прокладка?

– Чтоб не раскручивалось.

– Вон они, – раздался голос Найдены.

В кузнице слегка потемнело – четверо загородили вход. Горм узнал Найдену и молодого кузнеца рядом с ней, Гуннбьорна. Вместе с ними были долговязый подросток в темно-бурой свите и сильно пожилая, но прямая, как палка, богато одетая женщина в мехах, жемчугах, и золоте. Обратившись к Найдене, она спросила:

– Который из них? Стриженый поменьше или русый и длинный?

Найдена указала на Горма.

– А ну-ка, отрок, выйди к нам на свет, – потребовала незнакомая Горму горожанка.

Горм не очень обрадовался «длинному» и «отроку,» но сделал несколько шагов вперед.

– Я Курум, а тебя как мне величать, матушка? – молодой тан поклонился.

– Не матушка, а бабушка! Верно мне Звана говорила, похож, похож на отца… У того, правда, лицо так не краснело…

– Родня твоя нашлась! – обрадованно подтвердил очевидное Кнур. – Что стоишь, поди, обнять бабушку надо-то!

Чувствуя себя крайне неловко, Горм вышел из кузницы и раздвинул руки. Горожанка приблизилась к нему, встала на цыпочки, и троекратно клюнула его холодным носом – в левую щеку, в правую, снова в левую. Горм осторожно заключил новообретенную родственницу в объятия..

– Сразу тебе скажу, дело Бушуево с Хёрдакнутом – что за распря ни была, вся с Бушуем умерла, – при упоминании имени мужа, женщина погладила оправленный в золото черный оберег, висевший на ее шее на золотой же цепочке. – Тебе и роду твоему в моем доме всегда добро пожаловать. Дом вот, правда, отстраивать придется, шиши Ерманарековы мимо не прошли, так что я с челядью, кто жив остался, пока на Векшевом подворье.

Бабушка снова тронула оберег. Горм обратил внимание, что ее ждал стоявший чуть поодаль от входа в кузню, у ряда бочек, седобородый ключник – на ремешке, подпоясывавшем его свиту, висело железное кольцо с дюжиной здоровенных ключей. За тот же ремешок был заткнут кистень. В бочках находились очень разнообразные жидкости, в которых кузнецы ставили опыты с закалкой – от страшно дорогого серкландского оливкового масла до протухшей лосиной мочи. К последней бочке и имел несчастье прислониться ключник. Хуже того, он, похоже, уже угораздился макнуть туда край своей короткой кочи.[65] «Бедная бабушка,» – подумал новообретенный внук. – «Всю челядь с чувством обоняния, не иначе, Йормунрек нарочно ей истребил.» Старая женщина продолжила голосом, в звуке которого читался приказ, неукоснительно подлежащий выполнению:

– Так что к обеду там будь, когда тень от Раскатной башни площадь пересечет. Много ты мне рассказать должен, ох, много.

С этими словами, она развернулась и, коротко кивнув Найдене, пошла в направлении старопосадничьего двора, стоявшего за высоким забором к югу от кузнечного ряда, скорее для вида, чем от необходимости, помогая себе черным посохом с серебряным навершьем. Впечатление крайней степенности от осанки и одежды вдовы Бушуя несколько смазалось тем, как она лихо перепрыгнула лужу с талой водой. Отдающий беременной лосихой ключник поспешил за ней.

– Вот ты какой, Горм-поединщик, – сказал незнакомый Горму долговязый рыжий недоросль в длинной бурой свите, вдоль ворота и рукавов расшитой письменами и подпоясанной широким кожаным поясом с медной клепкой. – Я Найдену послушал, так думал, ты ростом на полголовы выше…

– А сам ты кто? – не вполне доброжелательно справился Горм.

– Я Щеня, знахарь и Яросветов жрец в учении. Мне Круто сказал, ты ватагу собираешь, думаю, не пойти ли с тобой, раны лечить да круг земной смотреть. Вот, Круто мне грамоту для тебя дал, – рыжий протянул Горму кусок бересты, свернутый в трубку и хитро перевязанный лыком.

Горм принял грамоту, вытащил из сапога сакс, разрезал лыко, и попытался постичь содержимое послания, вслух читая:

– Сещенявыченикизострова… воимеяросветабологотвориша… тьфу! Кто-нибудь мне когда-нибудь объяснит, на каком таком языке говорит Круто, и с какой такой печали?

Рыжий засмеялся:

– Он думает, что на венедском!

– Икыйакикметьсошестопером… Но почему?

– Ну, может, лет полтораста назад действительно так говорили. А сейчас, некоторые боятся, что современный венедский слишком на танский похож стал, – объяснил Щеня. – Вот скажи, как по-тански будет «ларь?»