Карл-Йоганн Вальгрен - Женщина-птица Страница 32

— Заходи, мама, — обмирая от счастья, шепчу я. — Я так рада тебя видеть!

Мама смеется, но молчит. Она входит в комнату и осматривается. Мама… она, словно ветерок в комнате, сквознячок, приятно холодящий кожу. Я вижу ее, как сквозь солнечную дымку… или туман. Она парит в комнате, словно в невесомости, и смотрит, смотрит… Кожа ее бела, как мел… понятно, в ее мире нет солнца, там не загоришь; зато есть четырнадцать лун, от их света кожа становится бледной и нежной.

— Что ты хочешь, мама? — спрашиваю я.

Не отвечает мама… наверное, я неправильно спросила.

— Я имею в виду — что-то случилось? Я не знала, что ты придешь.

Мама смотрит на меня и улыбается. И в ее улыбке вся моя жизнь, как в зеркале… потому что я не что иное, как продукт ее смерти…

— Мама! — умоляю я. — Ответь мне, я так давно не слышала, как ты разговариваешь… тебе, наверное, интересно, как у нас с Майклом? Не беспокойся, мама, он для меня ничего уже не значит, он, как воздух — я вдыхаю его и выдыхаю, и мне все равно, есть он или нет… как воздух…

В окне — раскаленное солнце; его гнойный глаз уставился на нас, и мама пытается найти тень; она теперь около постели, контуры ее расплываются… Я иду к ней, медленно, стараясь не испугать.

— Пожалуйста, — прошу я, еле удерживая слезы. — Пожалуйста, останься… ну еще немножко!

Мама грустно смотрит на меня, протягивает руку, и я вижу, как рука ее растворяется в свете, как пар, и я уже не вижу руки, я вижу только след движения, этот жест остался в комнате, он разделяет нас, я не могу перейти эту невидимую границу.

— Кольцо! — наконец понимаю я. — Я забыла твое колечко на стоянке, и ты пришла, чтобы мне его вернуть!

Мамы уже нет, в комнате осталась только невидимая кристаллическая решетка ее движений. Нет, она все же здесь, я вижу, как она тает… она улыбается мне, хотя лица уже нет, я вижу только улыбку… она улыбается и исчезает окончательно в запахе «Нивеи», воскресения и смерти.

Этим же летом я знакомлюсь с парнем, его зовут Маттеус; он — ангел. Красивый, нежный и кроткий, с такими же, как у папы, большими мечтательными глазами. Он тоже уличный музыкант, играет в парке дель Ретиро, где по выходным иногда выступаем и мы. Маттеус — мой любовник, с ним у меня получается главное — забывать. Майкл пропадает целыми днями, а если и появляется, то в совершенно жутком состоянии от наркоты, и должен сутками отсыпаться.

Днем я прихожу в парк и слушаю, как Маттеус поет на ломаном английском «Love for sale»[41]. Он играет на гитаре «Мартин» с усилителем «Максимаус» и закрывает глаза, точно притворяется, что его здесь нет. Я аплодирую ему и заговариваю с ним — на английском или французском. К вечеру он идет со мной в гостиницу. Я занимаюсь с ним любовью в номере, в ясные звездные ночи, когда Майкла нет… лежу тихо, не шевелясь, и позволяю ему войти в меня… он крепко держит меня за волосы, когда кончает, а потом нежно прикасается губами к плечу. Он шепчет, что любит меня, и шепот его уплывает в открытое окно, словно предназначен кому-то другому… потом встает на рассвете и уходит, договорившись о встрече в парке.

В конце августа я сообщаю Майклу, что у меня есть любовник.

— Ну и что? — говорит он, пожав плечами.

Потом отходит к окну и смотрит на улицу, клубящуюся выхлопными газами машин. Он стоит в профиль ко мне, и я вдруг замечаю, как он постарел. Это лето далось ему нелегко: наркотики, отчаяние и тоска…

— Когда ты уезжаешь? — спрашиваю я.

— Не знаю… Может быть, завтра. Или на следующей неделе. Ты его еще увидишь?

— Может быть, — говорю я, хотя знаю, что это неправда: я больше не увижу Маттеуса, он уже занял свое место в истории моей жизни и теперь должен исчезнуть, как и все остальное.

— Привет Маттеусу, — говорит Майкл, — скажи, что я перережу ему горло, если увижу.

Поворачивается и уходит.

В городе Мадриде лето идет на убыль; я остаюсь одна со своими призраками. Иногда меня посещают галлюцинации, совершенно безумные сцены, где моя мать — что-то вроде греческой богини, а я — ее посыльный в мире смертных… Дни напролет я лежу в кровати в гостиничном номере. Майкл уехал, сначала в Париж, а уже оттуда — в Америку. Номер оплачен за две недели вперед, так что я могу позволить себе делать все, что угодно.

Кровать… продавленный пружинный матрац, трещины в потолке, тонкие и загадочные, как паутина. Я неотрывно смотрю в пустоту, постепенно ставшую частью меня самой. Почему? — думаю я. Почему я всегда всего боялась? Почему и чего я всегда боялась?

Я прижимаю голову к холодной стене. Скоро в дорогу. Всегда надо собираться в дорогу, всегда в дорогу, и никто не знает, зачем.

Индия, думаю я. Отец, когда я была маленькой, всегда говорил, что есть дороги, ведущие в Индию. Я обожаю ездить на машине, меня радует само чувство передвижения в пространстве. Дорога… именно дорога связала человека с землей… И это ощущение, что все вокруг исчезает, сливаясь в певучий шум, голос дороги… Я могу ехать сколько угодно, все время ехать, пока не стану старухой и не настанет час умирать. Индия — этот конец света, и туда есть дорога. Может быть, в Индию? И никто мне не помешает теперь, даже мама. Может быть, так и сделаю; Индия… может быть, именно в Индии людям удается все забыть.

VI

Зимой город словно похоронен в своей впадине, под серо-белыми неподвижными волнами слабого бесформенного света. На востоке — еврошоссе номер шесть, черная открытая рана, маршрут мечтаний и надежд, но не более… а на западе пока еще есть море, то черное и беспокойное, то вдруг замерзающее и похожее тогда, в редкие солнечные дни, на расплавленный металл. Весна начинается как всегда, насколько я себя помню, в марте, сразу после Благовещения. Исчезают последние сугробы, на дорогах остается только мелкий гравий, и те же самые дорожные рабочие, что ссыпали этот гравий со своих грузовиков в гололед, теперь сонно его подметают и собирают в большие ящики — пригодится на следующий год. Тротуары как по команде высыхают, и приятно прижимать подошвы к жирному асфальту, чувствуя, как весна своими теплыми лапами хватает тебя за ноги. На темных, напоминающих подходящее коричное тесто грядках в садах и парках уже появились первые стрелки мать-и-мачехи и гиацинтов. С Этран доносятся ни на что не похожие глухие взрывы вскрывающегося льда, а любители ловли лосося уже тут как тут; в своих зеленых резиновых комбинезонах, по пояс в воде, они напоминают гигантских рептилий. На улицах полно народа; приезжают владельцы дач — проверить, не случилось ли что за зиму, а местное население просыпается от спячки и торопится вдохнуть запах молодой травы и нагретых водорослей. Попозже, к вечеру, на Тулльбру можно видеть любопытных, всматривающихся в молочные водовороты реки, — один рыбак опять видел этранскую русалку. По преданию, ее похоронили в тайном туннеле под рекой, когда армия Энгельбректа грабила халландское побережье. Говорят, она является людям, когда городу грозит серьезная опасность. Кто знает, может быть, так оно и есть.

Весной папа знакомится с женщиной. Никто не знает, как это произошло, в том числе и папа, и когда я задаю ему вопросы, он только качает головой.

— Не спрашивай, — говорит он. — Не могу припомнить. На бинго[42], кажется. И второй раз на бинго. Или в Гранде.

Как бы то ни было, папе удалось преодолеть свою апатию. Он ходит играть в бинго, иногда — на танцы для пожилых. И вот — неисповедимыми путями закрутил роман.

Ее зовут Анни, она вдова владельца магазина. Пятьдесят пять лет, немного старше папы, живет на вдовью пенсию и, как и папа, нигде не работает. Высокая, темноволосая… пахнет «Нивеей» — но это, кажется, единственное, что у нее общего с мамой. По правде говоря, я не понимаю, что он в ней нашел. Но это его дело, и спрашивать я не буду.

Они встречаются по выходным, иногда и на неделе, обычно у нее дома или на бинго. К нам она приходит редко. Когда она у нас, я подслушиваю, о чем они говорят, — но не из взрослого любопытства, а скорее из детской ревности. Сидят в кухне и говорят не переставая; о новостях в местной газете, о приезжающих дачниках, о бинго, а главное, насколько лучше и дешевле все было раньше. Говорит в основном Анни, слова у нее вылетают мгновенно, вряд ли она успевает при этом думать, что говорит. Отец больше помалкивает, но, кажется, ему все это интересно. Во всяком случае, он все время одобрительно кивает, словно знает ее сто лет и все, что она говорит, уже много раз обсуждалось и теперь составляет их общее мнение.

Иногда они сидят в гостиной и смотрят какую-нибудь идиотскую мыльную оперу, «Даллас», к примеру, или «Династию». Анни знает всех героев, с кем что случилось и что должно случиться, все о каком-нибудь Лансе, его личной жизни и увлечении карате, все о J.R., который, в сущности, добрый парень и женат на шведке… Я незаметно стою в дверях и поражаюсь: отец, посвятивший всю жизнь книгам… что он в ней нашел, что ему до ее бинго и мыльных опер? Что он видит в ней, она же ничем не напоминает маму, даже в ухудшенном варианте! Боже мой, не так давно я просто мечтал, чтобы отец нашел себе женщину… как я себе это представлял? Что это будет некто, кому удастся заполнить пустоту после мамы, кто будет чуть ли не повторять ее любимые выражения, которые до сих пор висят в воздухе, как невидимые люстры? Кто закончит ее начатые и незавершенные жесты? Решит хотя бы один-единственный кроссворд? Ничего этого нет в Анни, и я глубоко разочарован. Но он-то, как мне кажется, влюблен в нее, в ее присутствии глаза его блестят, точно их смазали маслом, и когда он говорит о ней, в голосе появляются нежные и теплые интонации. По вечерам я слышу, как он бормочет в своей комнате: «Анни…» Анни, Анни… словно имя что-то значит. А может быть, она и есть та женщина, которую он искал всю жизнь, может быть, именно она, а не мама, была предназначена ему судьбой, а мама — просто случайность, ошибка?