Дмитрий Калин - Книга россказней Страница 39

Санька с Юриком восседали за столом, уткнувшись в монитор. Не удосужившись прибраться, они сдвинули объедки в сторону, освободив место для ноутбука, выпивки и закуски. Трапеза состояла из пакета чипсов и бутылки водки. Надо предполагать, не единственной, зная нашу всеобщую страсть к истреблению символических пресмыкающихся. Логово частично переехавшего в граненый террариум змия было ополовинено. Жидкость в стакане чуть подрагивала от резких ударов по клавишам, пугавших и без того очумевшего Белого. Притаившись за пустой консервной банкой, он, вздрагивая, невидяще вглядывался в пространство.

– Вот эта вроде ничего.

– Перестань! Корова коровой – сиськи до пола! Ведро подставляй и дергай. Надо, чтобы в ладонь умещалась… Проснулся? – Санькина голова приподнялась над монитором. – А мы тут тебе подругу жизни отыскали. Иди сюда, зацени.

Стул подо мной скрипнул и, покачнувшись, стал заваливаться набок. Все время забываю, что у него полножки нет. Отломали по пьяни. Хотели сделать из трубки то ли пугач, то ли воздушку. Наутро не могли вспомнить, кому такая мысль нежданно нагрянула. Вроде, Саньке. Он и орудовал ножовкой, скорее всего, потому как фраза в голове засела: «Пилите, Шура, пилите». Или от Ильфа с Петровым перекочевала…

– Ну, как, – Санька повернул ко мне монитор. – Ничего вроде.

Экран высветил пиксельный портрет миловидной барышни.

– Ничего так. Симпатичная.

– Слухай, что она пишет. «Здравствуйте! Меня зовут Анастасия. 23 года, рост 165, вес 55; волосы темно-каштановые, стрижка каре, глаза темно-карие. Неглупая, обаятельная, простая в общении, отзывчивая, люблю готовить. Воспитываю сына Артема – 3,5 годика. Ж/п обеспечена. Ищу мужа и отца для сына. Познакомлюсь только для серьезных отношений с добрым, порядочным, неконфликтным, трудолюбивым и адекватным мужчиной 25–30 лет. Желательно без вредных привычек.

P.S. Озабоченным сперматоксикозом срочную помощь не оказываю. Страсти к спонсорам с большими кошельками, гастарбайтерам и лицам из млс не питаю». Ну, что скажешь?

– Сказал бы я тебе, да воспитание не позволяет…

– Что так? Не понравилась?

– Дело не в этом. Не люблю я всяких таких заморочек: обманывать, притворяться, врать… Воротит от всего этого до блевоты.

– Это тебя с перепоя воротит, – обиделся Санька. – Я, понимаешь, за него радею, не сплю, думу думаю – как другу помочь, а он: «Воротит меня». Мол, я весь такой правильный – куда деваться. Не хочешь – как хочешь. Иди в академ тогда, год – псу под хвост…

Беседа, неловко споткнувшись, растянулась молчанием. Недовольство, воспользовавшись моментом, не спеша достала из сундука маски и деловито напялила на лица. Морщины, стянув брови, понурили блуждающие взгляды. Детвора звуков, словно пристыженная за шумливость, притихла и перебралась подальше, боясь побескоить. Шорох Белого, грызущего корку, легкое поцокование клавиш, слись с выдохами табачного дыма.

Юрик поглядывал на нас из-за треснутых затемненых очков.

– Интересно, а у нее большая ж/п? Или так себе, – как бы разговаривая сам с собой, произнес вдруг он.

Маски сорвало перекрестными отчаянно веселыми взглядами. Хохот вырвался наружу.

Юрик сначала не понял, что он выдал, но когда до него дошло, то вторил тоненьким хихиханьем. В этом весь Юрик. Молчит-молчит, слова из него не вытащишь, а потом скажет, как в лужу… Никак не могу понять, он действительно не понимает, что говорит, или умело притворяется.

– За дружбу, – поднял стакан Санька, когда мы отсмеялись. – И за ж/п большие и маленькие. Пусть они будут только прекрасной частью у прекрасного же пола, а не синонимом сами знаете чего… В общем, вы поняли. Ну, вздрогнули.

– Вздрогнули!

Оглушенный звоном, алкоголь, подгоняемый спазмами, улизнул в недра мамоны. Чипсы захрустели в трескучем пакете, пачкая пальцы соленой пыльцой. Щелкнувшая зажигалка сделала круг, и носы дешевых сигарет заалели, высвобождая сизые штопоры дыма.

– Музыку что ли включить?

Проглоченный CD-RОМом диск зашелестел и заматерился песнями «Ленинграда». Настроение улучшилось.

– Все. Давай еще по одной, – предложил я. – И пойду чего-нибудь поучу. Юрик, я у тебя посижу, чтоб никто мне не мешал?

Тот кивнул головой.

– Иди, – согласился Санька. – А мы тут посидим, музычку послушаем, выпьем…

Он полез в пакет, присуседившийся у ног, и вытащил оттуда еще одну бутылку.

– Иди.

– Санька! Ты же знаешь, что мне учить надо!

– А я тебе разве мешаю. Иди-иди, учи, студент.

Приятель, ухмыляясь, уставился на меня.

Эх, дать бы сейчас по этой наглой, самодовольной морде! Все настроение испортил. Мне вкалывать, как папе Карло, надо, а он… Хотя что толку сейчас учить. Может, завтра? С утра пораньше встану – и за лекции. Успею еще. Время есть. Целых три, нет, уже два дня.

– Блин, давно бы сдал, если бы не этот Сковорода. Вроде, все ему ответил, так нет же: «Идите получше подготовьтесь». Специально меня валит, сука. А не сдам – сами знаете…

– Так давай. Чего время тянешь? Раньше сядешь, раньше выйдешь. А мы пока жахнем, может, в гости к девчонкам сходим, стихи почитаем, то се… Да, Юрик? Будут тебя спрашивать, скажем: «Учит, не покладая сил…логизмов. Так что на него сегодня не рассчитывайте»… или есть другой вариант, – продолжил он, помолчав. – План Б. Знакомишься, берешь девицу в охапку, и «трояк» в кармане, то бишь, в зачетке. Как тебе такой расклад?

«Да, вроде бы, нормальный такой план, – подумалось мне. – Очень даже ничего. Прост, как все гениальное.

– Ладно, согласен. Чего делать надо.

– Давно бы так, – оживился Санька. – Я плохого не посоветую. Значит, так. Я уже обо всем договорился. Завтра в 11.00 встречаешься с этой, как ее?

– Анастасией, – подсказал Юрик.

– Да…Настей, у фонтана. Будет она с ребенком. В общем, бабе – цветы, детям, то бишь, дитю – мороженое. Поболтаешь о том, о сем, голову вскружишь, ну и тому подобное. Главное, уговорить ее послезавтра на экзамен заявиться. И не забудь морду похмельную побрить, помыть, зубы почистить, прикид соответствующий. Понял?

– Понял, а как? Вдруг не захочет.

– Подробная инструкция в процессе пития. Наливай! Значит, слушай…

Инструкция. Какая? Какая, какое, какую…Инструкцию по хую! Вспомнить бы еще эту инструкцию! В памяти мельком отложилось только, как Санька мне что-то такое-эдакое втолковывает, пьяные морды, орущий комп и комната в клубах табачного дыма. Но что конкретно мне втирал Санька? Нет, бесполезно! Не вспомню. Беда, хоть на диктофон записывай! Был бы он еще… Был, да сплыл. На День рождения мне друганы подарили, да потом вместе его и пропили: водки не хватило. Еще и спать хочется. Ни свет ни заря Санька разбудил и погнал в Божий вид себя, то есть меня, приводить. Даже похмелиться не дал, сволочь. Иди, мол, к прекрасной даме, принц датский, охмуряй Офелию. И на хрена я его послушался. Спал бы сейчас, спал, понеживался в кровати. А так сижу, как придурок, с опухшим фейсом на скамейке, жду Айседору Дункан, мать ее! Может, ну ее в пень, пойду отсюда, пока она не заявилась. Скажу, что не пришла. Неее. Санька все равно узнает, житья потом не даст. Фонтан еще этот, зараза! И так сушняк, да он еще журчит, дразнит. Хотя чего я, собственно говоря, злюсь. Все не так уж и плохо, если посмотреть на мир философски. Взять, к примеру, тот же фонтан…

Призрачная вуаль, сотканная из мельчайших сверкающих и переливающихся пылинок, чуть подрагивая, парила над землей, ослепляя и завораживая. Таинственные очертания, скрытые эфирной завесой, будоражили воображение и порождали желание проникнуть взглядом внутрь невесомого шатра, чтобы убедиться в собственных догадках. Так многолюдная толпа сквозь наброшенную струящуюся фату тщится рассмотреть облик невесты, гадая, насколько она красива. И каждому зеваке чудится и мерещится что-то свое: кому изъяны, а кому достоинства. Загадочность тем и хороша, что не только скрывает, но и, подобно зеркалу, открывает и отражает, пусть и не в полной мере, сущность человеческую, его натуру. Но сдерни дымчатый полог, и будь объект хоть трижды прекрасен, но взгляд, если и задержится, то вскоре скользнет дальше, устремясь в поисках неведомого. И пусть оно позднее, лишенное блестящей обертки, окажется гораздо неказистей и непривлекательнее, но вниманием обязательно завладеет.

Фонтан без шарма водных струй являл собой три чаши, нанизанные друг над другом на резной стержень. Поздней осенью и зимой они высохшим скелетом белели на фоне почерневших, растерявших последние листья деревьев, нагоняя уныние и оторопь. Прохожие, хмурясь и ежась, отворачивались, ускоряя шаг. Им не хотелось избавляться от засевшего в памяти летнего наваждения праздника.

Сейчас еще ранняя осень, и фонтан по-прежнему весело и задорно журчит, но в искрометный смех, нет-нет, да и вплетаются грустные, падающие пожелтевшими листьями, нотки. Попрошайничающие воробьи и голуби останавливаются и словно удивляются новым странным оттенкам. Старики, застывшие на скамейках, чутко улавливают преддверие неизбежной смены настроения, и легкая печаль касается их задумчивых лиц. Молодежи все нипочем: резвится, гогочет, куражится. Осень для нее явится с ворохом прожитых лет.