Дмитрий Калин - Книга россказней Страница 43

Откуда-то из угла, где стояла аппаратура, сначала еле слышно, а потом все громче и громче зазвучали звуки старинного вальса. Зинаида кружила по паркету со шваброй в руках. Партнер послушно вел ее в танце, залихватски закидывая мотающиеся тканые пряди на поворотах. Внимательнее присмотревшись к напарнику, Зинаида увидела, как из складок появляется и ширится беззубая улыбка. Вогнутости продавливались внутрь головы, превращаясь в ямки, которые тут же заполнились бездонными зрачками глаз, пожиравших ее взглядом. Выпуклая вертикальная полоса росла и приобретала очертания человеческого носа. Зинаида вскрикнула и попыталась расцепить объятия, которыми сжали ее невесть откуда появившиеся щупальца рук. Швабра захохотала, потешаясь над ней, и завертела в бешеном ритме по паркету. От грохота музыки раскалывалась голова, перед глазами все мельтешило и сливалось в единое пятно. «Быстрее, быстрее, быстрее… – слышался злорадный шепот швабры. – Еще быстрее…Еще!».

Не помня себя от страха и усталости, Зинаида мчалась в засасывающий ее водоворот. Неожиданно она оступилась, запнувшись за единственную ногу швабры, и паркет влепил ей со злости пощечину деревянной пятерней.

Зинаида очнулась оттого, что кто-то настойчиво тряс ее за плечи. Боясь впускать нити света сквозь жалюзи ресниц, женщина лежала с закрытыми глазами.

– Зинаида Алексеевна, миленькая! Что с вами? Очнитесь! – услышала она сквозь тишину.

Голос принадлежал охраннику Дворца спорта Николаю.

Зинаида решилась и резко распахнула веки. Перед ней колыхалась пятнистая униформа.

Слова вылетали из зияющего чернотой ворота, пустые рукава касались ее тела.

Безумными глазами она посмотрела на чудовище и завопила от ужаса.

Через полчаса Зинаиду Шадрину увезли белые халаты.

Пес пустоты

Ледяной сгусток размеренно и беззвучно пульсировал в центре бескрайней равнодушности Вселенной, выплескивая Пустоту. Миновав нагромождения созвездий, продырявленная искрами проносящихся комет, пылинками астероидов и хороводов планет, иссушенная колодцами черных дыр, она неспешно растекалась по миру. Один из потоков, пробившись сквозь решето Млечного пути, наткнулся на раскаленный шар и, уколовшись об ершистые протуберанцы, устремился к голубоватой планете. Просочившись сквозь клокастую вату облаков и исцарапавшись о нити дождя, он рассыпался по поверхности Земли миллиардами капилляров. Заполняя собой пространство, Пустота проникала в глубокие ущелья и мелкие трещинки, скатывалась с зубастых пиков, взбиралась на холмы, растекалась по безбрежной степи, ледяным просторам и норовистым океанам. После бесконечно долгого пути она, достигнув цели, наконец-то, успокоилась. Изредка ее сгоняли с обжитых мест неизбежные Великие потопы, меняющиеся очертания блуждающих материков, внезапные извержения вулканов, землетрясения, и слегка тревожило неугомонное зверье. Лишившись одного дома, Пустота тут же находила другой, равнодушно паковала чемоданы и перетаскивала призрачные пожитки. Казалось, что так будет продолжаться всегда, и ничто не сможет вывести ее из равновесия. Безмятежность и леность внезапно нарушил легкий дискомфорт. Уверенная в своей неуязвимости, Пустота поначалу не обратила на него внимания, думая, что разыгрались очередные природные катаклизмы. Но ощущение беспокойства не проходило, а, напротив, усиливалось, перерастая в тревогу. Причина нашлась быстро: человечество, принятое за обычные стада животных, разрослось до неимоверных размеров. Занимая и отвоевывая пространство, оно стискивало его высотными зданиями и чадящими заводами, разрезало океанскими судами, раскраивало витавшими в воздухе грохочущими машинами. Загнанное в искусственное, захламленное людьми русло, растревоженное Ничто заметалось, забурлило, пытаясь вырваться из теснины. Оно вбрызгивалось в окна небоскребов, растекалось по улицам и площадям мегаполисов, заползало в вагоны и салоны машин. Но этого было мало. И тогда ледяное сердце Космоса екнуло, выплескивая в закупоренный тромбом человечества сосуд порцию антител.

Окропленное белесыми точками, сито черноты дремало на зрачках, укрытых одеялом век. Крапинки света пульсировали, становясь то больше, то меньше, сливались каплями в лужицы и тут же испарялись, возникая в другом месте. Иногда они срывались и проносились росчерком комет или сцеплялись в странные фигуры, оставляя блеклый, постепенно тающий след. Хазе отрешенно наблюдал за их перемещениями, пытаясь ни о чем не думать, чтобы поскорее заснуть. Но мысли, которые он так старательно отгонял, притаивались в извилинах мозга, а затем, когда он терял бдительность, внезапно врывались в сознание. Хазе обрывал их на полпути, но остатки прорвавшихся метались и сливались с другими в несуразные, лишенные всякого смысла фразы. Клубок из слов крутился в голове, заставляя подергиваться тонкую нить губ и беззвучно проговаривать бессмыслицу. Почему мозг выбирал из всего набора тот или иной фрагмент мысли, и как он умудрялся соединить несовместимое, Хазе, как ни силился, понять не мог. Словно мантру, в сотый или в тысячный раз повторял он ничего не значащие звуки, пока они сами собой не затихали и не уступали место не менее бессмысленной фразе.

– Да как-то знаешь брон, да как-то знаешь брон, да как-то знаешь брон, брон, брон… – механически подергивался язык и, зацепившись за последнее слово, внезапно переходил к следующей безумице:

– Брон, брон, бронь крепка значит мы…

И в глубине черепной коробки начинался новый круговорот слов.

Вконец измучившись и поняв, что все равно не заснет, Хазе оголил зрачки. В полумраке комнаты крутились и вертелись такие же светлые крапинки, как и под пеленой век. Сквозь безумный хоровод угадывались призрачные, словно в детской раскраске, по которой еще не прошлись кистью, очертания мебели. Напротив дивана бурчало брюхо пустого холодильника, изредка потрескивали, словно бросая отрывистые фразы, ветхий шкаф, телевизор на тумбе и круглый стол посреди комнаты. По карнизу заунывно и монотонно долбили капли осеннего дождя, заглушаемые жужжанием проезжающих редких машин. К звукам прислушивались безмолвные картины, беспорядочно разбросанные по всей комнате, выдавая себя во тьме остывающими запахами красок. Хазе отрешенно вглядывался в пустоту и, казалось, о чем-то напряжено думал. Но, растолкай его кто-нибудь в данный момент, он подскочил бы и долго приходил в себя, вспоминая, кто он такой и где находится. И уж, конечно, не смог бы сообразить, какие мысли витали у него в голове секундой ранее и были ли они вообще. Смутные ощущения подсказали бы ему, что о чем-то он вроде бы думал, но сомнения развеяли бы его робкие догадки. В конце концов, чтобы только к нему не приставали с расспросами и оставили в покое, Хазе коротко ответил бы, что ни о чем не думал и просто задремал. Состояние, когда он выпадал из времени и пространства, напоминающее короткий сон без сновидений, случалось довольно часто. Но из-за своей мнимой быстротечности и неспособности удержаться в памяти, оно выскальзывало из сознания, а оставшееся после этого чувство пустоты спустя некоторое время заполнялось внешними впечатлениями. Будучи один, Хазе мог часами сидеть неподвижно, вглядываясь в Ничто, на людях же приходилось себя контролировать. Но и посреди шумной компании, рассказывая какой-либо смешной случай, он внезапно замолкал и уходил в себя. Окружающие недоуменно переглядывались, отпускали шуточки, возвращая в реальность смехом и вопросом: «Ну, а дальше-то что»? Забыв, о чем рассказывал, тот неизменно отвечал: «А хуй его знает», за что и получил прозвище Хазе.

Из-за странной особенности некоторые считали Хазе придурковатым парнем «себе на уме», другие же списывали ее на чванливость и высокомерие, третьи же восхищались, усматривая в ней признаки гениальности. Слухи поначалу смешили и злили Хазе, но затем он махнул на них рукой, выработав к подобному отношению свой принцип.

– Если люди считают меня плохим, то из-за этого я не стану хуже, чем я есть на самом деле. Если считают хорошим, то не стану лучше, чем я есть, – решил он. – А если так, то и внимания не стоит обращать, а уж тем более переживать. Пусть говорят, что хотят.

К тридцати семи годам Хазе вообще практически перестало волновать чужое мнение и пересуды. Лишь иногда вдруг ни с того ни с сего в нем просыпалось любопытство, касающееся взглядов на его персону. Он узнавал о себе различные слухи и, как всякий человек, радовался лести, огорчался клевете и наветам. Насытившись эмоциями, он внутренне усмехался собственной слабости. «Не суди да не судим будешь» – вспоминалась ему в тот момент потрепанная истина. Хазе стыдил самого себя и вновь отгораживался от внешнего мира. Лежа на диване и вглядываясь в темноту, он анализировал свой поступок и в очередной раз приходил к грибоедовскому «а судьи кто?».