Кадзуо Исигуро - Не отпускай меня (Never Let Me Go) Страница 49

Это было всего лишь вежливое «простите, пожалуйста», но она так крутанулась вокруг своей оси, будто я чем-нибудь в нее запустила. И когда она на нас посмотрела, на меня повеяло стужей – примерно так же, как много лет назад, когда мы подстерегли ее у главного корпуса. Ее глаза были такими же холодными, как прежде, лицо – может быть, еще более суровым. Узнала ли она нас сразу, сказать не могу, но, без сомнения, в первую же секунду ей стало ясно, что мы такое: видно было, как она вся оцепенела – словно к ней нацелились ползти два больших паука.

Потом что-то в выражении ее лица изменилось. Не то чтобы оно смягчилось по-настоящему – но отвращение отошло куда-то на второй план, и она внимательно вгляделась в нас, щурясь от низкого солнца.

– Мадам, – сказала я, перегнувшись через калитку. – Не бойтесь нас, мы не хотели вас напугать. Мы – воспитанники Хейлшема. Я – Кэти Ш., может быть, вы меня помните. А это Томми Д. Мы пришли не для того, чтобы причинить вам беспокойство.

Она сделала несколько шагов назад в нашу сторону.

– Из Хейлшема, – повторила она, и теперь на ее лице даже возникла чуть заметная улыбка. – Что ж, это сюрприз. Если не для того, чтобы причинить беспокойство, то для чего вы здесь?

Вдруг Томми выпалил:

– Мы хотели бы с вами поговорить. Я тут принес кое-что. – Он приподнял сумку. – Может быть, это вам пригодится для Галереи. И хотелось бы поговорить с вами.

Мадам стояла на месте, освещенная закатным солнцем, почти не двигаясь и чуть склонив голову набок, точно прислушивалась к чему-то доносящемуся с берега. Потом опять улыбнулась, но теперь словно бы не нам, а себе.

– Понятно. Тогда прошу в дом. Послушаем, что вы хотите сказать.

Входная дверь у нее, я заметила, была с цветными стеклами, и когда Томми закрыл ее за нами, в коридоре, где мы очутились, стало довольно темно. Коридор был такой узкий, что можно было коснуться локтями сразу двух противоположных стен. Мадам остановилась перед нами и неподвижно стояла к нам спиной, опять как будто прислушиваясь. Через ее плечо я видела, что тесный коридор дальше делился надвое: слева – лестница наверх, справа – еще более узкий проход в глубину дома.

Следуя примеру Мадам, я тоже стала прислушиваться, но в доме вначале было тихо. Потом – кажется, откуда-то сверху – донесся еле слышный глухой стук.

Похоже, он что-то означал для Мадам: она сразу же повернулась к нам и, показывая в темный проход, сказала:

– Подождите меня там. Я сейчас спущусь.

Она начала подниматься по лестнице, но, видя нашу нерешительность, перегнулась через перила и опять показала в темноту.

– Туда, туда, – скомандовала она и исчезла наверху.

Мы с Томми двинулись вперед и оказались в комнате, которая, судя по всему, служила гостиной. Впечатление было, что какой-то слуга приготовил здесь все к темному времени суток и ушел: шторы были задернуты, горели тусклые настольные лампы. Пахло старой мебелью – может быть, викторианской. Камин закрывала доска, и с того места, где раньше горел огонь, на тебя смотрела вытканная на манер гобелена странная птица, похожая на сову. Томми тронул меня за плечо и показал на картину в раме, висевшую в углу над маленьким круглым столиком.

– Хейлшем, – прошептал он.

Мы подошли ближе, но я не была уверена. Чувствовалось, что это довольно милая акварель, но стоявшая под ней настольная лампа с кривым абажуром, на котором различались следы паутины, не столько освещала картину, сколько давала отблеск на мутном стекле, и толком увидеть, что изображено, было трудно.

– Около утиного пруда, – сказал Томми.

– Не понимаю, – прошептала я ему. – Никакого пруда здесь нет. Просто сельская местность.

– Да ведь пруд же сзади тебя. – Голос Томми был очень раздраженным, странно даже. – Ты должна помнить. Если стоишь спиной к пруду с дальней стороны и смотришь на северное игровое поле… Тут мы умолкли, потому что где-то в доме послышались голоса. Сначала мужской, доносившийся вроде бы сверху. Потом – определенно голос Мадам, спускавшейся по лестнице:

– Да, вы совершенно правы. Совершенно.

Мы думали, что Мадам сейчас войдет, но звук ее шагов миновал дверь и направился в заднюю часть дома. В голове у меня мелькнуло, что она хочет приготовить чай с булочками и ввезти на столике-подносе, но я сразу же отмела эту мысль как идиотскую и подумала, что она, вполне вероятно, вообще о нас забыла и в любой момент может вспомнить, войти и прогнать нас. Потом наверху послышался низкий, хриплый мужской голос – так приглушенно, что казалось, он прозвучал двумя этажами выше. Шаги Мадам вернулись в коридор, и она крикнула наверх:

– Я же вам объяснила. Делайте как я сказала, вот и все.

Мы с Томми прождали еще несколько минут. Потом задняя стена комнаты пришла в движение, и стало понятно, что это не настоящая стена, а двустворчатая раздвижная дверь, которой была выгорожена половина длинного помещения. Мадам раздвинула створки не полностью и теперь стояла в проеме и смотрела на нас. Мне хотелось увидеть, что находится за ее спиной, но там была полная тьма. Я подумала, что она, может быть, ждет от нас объяснений, зачем мы явились, но в конце концов она сказала:

– Вы говорите, вас зовут Кэти Ш. и Томми Д.? Я не ошиблась? И как давно вы были в Хейлшеме?

Я ответила ей, но понять, помнит ли она нас, было невозможно. Она просто стояла и стояла на пороге, как будто не решалась войти. Но вот опять подал голос Томми:

– Мы не собираемся надолго вас задерживать. Но хотелось бы поговорить с вами кое о чем.

– Понимаю. Ну что ж. Тогда прошу садиться.

Она положила руки на спинки двух одинаковых кресел, стоявших перед ней. Что-то странное было в этом ее жесте – как будто она не приглашала нас садиться на самом деле. У меня возникло подозрение, что, если мы послушаемся и сядем в эти кресла, она по-прежнему будет стоять сзади, даже рук не уберет со спинок. Но едва мы шагнули в ее сторону, она, в свою очередь, двинулась вперед, и мне показалось – хотя, может быть, это воображение, и только, – что, проходя между нами, она вся как-то сжалась. Когда мы повернулись, чтобы сесть, она уже была у окон, перед массивными бархатными шторами, и смотрела на нас глазами учительницы, стоящей перед классом. Таким, во всяком случае, было мое впечатление в тот момент. Как говорил мне потом Томми, ему почудилось, что она вот-вот запоет, а шторы у нее за спиной распахнутся, как занавес, и вместо улицы и ровного поросшего травой участка земли между ней и берегом мы увидим большую сцену с декорациями наподобие того, что бывало у нас в Хейлшеме, и даже хор увидим, выстроившийся, чтобы подпевать солистке. Забавно было после всего обсуждать это с ним в таком ключе, и Мадам будто возникла снова у меня перед глазами: пальцы сплетены, локти растопырены, ну точно собирается запеть. Впрочем, я сомневаюсь, что такое могло прийти Томми в голову прямо там, на месте. Помню, я заметила, что он весь напряжен, и испугалась, как бы он не ляпнул что-нибудь глупое и неуместное. Поэтому, когда она спросила нас, вполне доброжелательно, какое у нас к ней дело, я недолго думая заговорила первая.

Вначале, вероятно, у меня выходило довольно путано, но потом, когда я поняла, что она, скорее всего, меня дослушает, я успокоилась и начала изъясняться гораздо более внятно. Вообще-то я не одну неделю прокручивала в голове то, что я ей скажу. Я обдумывала это во время долгих поездок на машине, обдумывала, сидя за тихими столиками кафе на станциях обслуживания. Объяснение казалось мне тогда таким трудным, что в конце концов я сделала вот как: ключевые вещи запомнила дословно, а потом нарисовала мысленно схему перехода от пункта к пункту. Но сейчас, когда она стояла передо мной, подготовленное показалось мне большей частью либо ненужным, либо совершенно неверным. Странное дело – кстати, Томми, когда мы потом это обсуждали, со мной согласился, – хотя в Хейлшеме Мадам была для нас враждебной личностью, вторгавшейся извне, теперь, не проявив ни словами, ни делами сколько-нибудь участливого отношения к нам, она тем не менее внушала доверие, представлялась человеком куда более близким, чем все новые знакомые, появившиеся у нас за последние годы. Вот почему все, что я вызубрила, разом вылетело у меня из головы, и я заговорила с ней откровенно и просто – почти что так, как в давние годы могла говорить с опекуншей. Я рассказала ей, какие слухи ходили по поводу отсрочек для воспитанников Хейлшема, и оговорилась, что особых расчетов у нас нет – ведь ясно, что слухи могут быть и ложными.

– И даже если это правда, – сказала я, – мы понимаем, что вы, наверно, устали от всего этого, от всех пар, которые к вам приходят и заявляют, что у них любовь. Мы с Томми никогда бы не решились вас побеспокоить, если бы не были полностью уверены.

– Уверены? – Это было первое слово, что она произнесла за долгое время, и мы оба от неожиданности даже чуточку вздрогнули. – Вы говорите – вы уверены? Уверены, что любите друг друга? Но как вы можете это знать? Вы думаете, любовь – такая простая вещь? Значит, вы влюблены. Очень сильно влюблены, так? Вы ведь это хотите мне сказать?