Лайонел Шрайвер - Другая жизнь (So Much for That) Страница 49

– Ты бы хотел иметь толстую жену?

– Да. Начнем прямо сейчас? У меня будет толстая жена. Хочу, чтобы ты была как шарик. Чтобы ты была огромная. Честно говоря, я не понимаю, почему врачи не прописывают человеку набрать фунтов двадцать, пока есть возможность. Нет, я не одобряю ожирение. Но немного лишнего веса не помешает. Это необходимый ресурс.

Глинис слизнула остаток пюре и отложила вилку.

– Просто ирония судьбы. Я положила столько сил, чтобы оставаться худой, а теперь за это наказана. В этом определенно есть какой-то смысл, но я не могу понять, какой именно.

– Ты должна есть столько, сколько хочется.

– Дело в том, что мне ничего не хочется.

– Вот тебе и смысл. Это работа. Сейчас это лучшее, что ты можешь для себя сделать. – В его голосе появилась угроза, намек на возможное применение физического насилия. К этому все шло. К сожалению, настойчивость – отличительная черта Руби и Петры – не была присуща Глинис, а упрямство было. Чем усерднее он заставлял ее доесть картофель, тем упорнее она сопротивлялась. И Шеп сдавался. Он не часто обращал внимание на то, как выглядит его жена; он привык к этому, как в детстве привык к запаху дыма бумажного комбината, висевшего над его родным городом. Однако иногда краешком глаза оглядывал жену, стараясь оценить ее как незнакомую ему женщину. Ее бледность, впалые щеки, сухощавая грудная клетка, талия, которую он мог обхватить двумя руками, неожиданно поразили его, как зловоние Берлина, штат Нью-Хэмпшир, после возвращения с семьей с горнолыжного курорта.

Глинис проглотила еще капельку пюре и решительно отложила вилку. Она с детской хитростью размазала остатки по периметру тарелки так, чтобы та казалась полупустой. Шеп опять сдался и стал убирать со стола; стремясь заставить ее доесть до конца, он порой опустошал для примера свою тарелку со значительной скоростью. Что же касается лишних двадцати фунтов, как своего рода страховки от болезней, он решил не упускать такой шанс. Он ел ту же жирную пищу, что и Глинис, и никогда, как истинный пресвитерианин, не выбрасывал остатки. Глинис съела не более пары ложек кускуса с оливковым маслом, остальное доел он, оставив салатницу зеркально чистой. Время, которое он раньше проводил в тренажерном зале, Шеп теперь проводил в «Эй-энд-Пи». Несмотря на восхваление «свободы», он остро ощущал, как внутренне его тяготит необходимость жертвовать чем-то лично. Шеп принял решение ни о чем не беспокоиться. У него еще будет время сбросить лишний вес – много времени после всего. Присущий ему прагматизм помог выбросить из головы уже начавший формироваться вопрос: «После чего?»

Шеп погладил Глинис по спине, но она не засыпала. Он лег рядом и оставил свет включенным. Она провела пальцем по шраму у него на шее. Затянувшаяся пауза предполагала начало серьезного разговора.

– Последующая жизнь, – наконец произнесла она. Этот вопрос не поднимался несколько недель. Значит, она заметила фотографию пляжа на экране.

– Я знаю, мы до отвращения обо всем уже наговорились, – продолжала Глинис, – но за все эти годы я так и не смогла тебя понять. От чего тебе так надо было убежать? Что ты хотел найти?

К своему удивлению, Шепа взбесило употребление прошедшего времени. Но поскольку они «до отвращения обо всем уже наговорились», он с трудом сдерживал раздражение оттого, что она так и не смогла его «понять». Демонстрировать Глинис свое раздражение – или злость, недовольство, даже легкое неодобрение – было сейчас против правил. Стараясь оставаться невозмутимым, он в очередной раз решил выразить все словами.

– От чего я убегал? От путаницы. От тревоги. От чувства, что я не сделал самого главного в сложных и простых ситуациях, от страха, что это уже кто-то сделал за меня. Гнетущее чувство – я с ним просыпался, жил весь день и засыпал вечером. Когда я был ребенком, у меня была привычка, возвращаясь из школы в пятницу, сразу делать домашнее задание. И каждую субботу я просыпался с ощущением невероятной легкости, ясности, облегчения и спокойствия. Мне ничего не надо было больше делать. В те субботние дни я был по-настоящему свободен, этого никогда не случалось во взрослой жизни. Я никогда больше не просыпался с чувством, что домашняя работа уже сделана.

– Но ты должен был привыкнуть к домашним заданиям. От безделья можно лезть на стену. Чем бы ты занимался весь день? Мастерил фонтаны?

– Я не против фонтанов, – терпеливо ответил он, закрыв глаза. – Почему нет, если мне захочется.

– Самое сложное в жизни именно понять, что тебе «хочется». Мне кажется, единственное, чего тебе всегда не хватало, – это перманентный жизненный кризис.

Вновь прошедшее время кольнуло его в шею, как жесткий ярлык на рубашке, а еще он никогда не задумывался над смыслом слова «перманентный».

– Возможно, это говорит о том, что мне особенно ничего и не хотелось.

– Ты будешь спать? Конечно, это куда интереснее.

Это не просто интересно, это звучит фантастически. Тем более что через час двадцать прозвенит будильник.

– Ты не можешь наслаждаться бездельем, потому что тебе его навязали, – сказал он. – И потому что тебе хреново. Это ценно, когда мы чувствуем себя хорошо. Я не просто растрачиваю жизнь, когда работаю с гипсокартоном в Квинсе. Я растрачиваю свое здоровье. Ты, как никто другой, должна знать, каково это. Годы, когда мы способны получать удовольствие, пролетают очень быстро. А потом наступает время болезней и старости. Мы ценим возможность отдохнуть, только когда она имеет для нас значение. Когда это награда, а не бремя.

По правде говоря, он старался придать идее Последующей жизни больше значимости, чем видела в ней Глинис. У него не было желания постоянно пребывать в состоянии апатии, по крайней мере, не быть в такие моменты одному. Он мог бы научиться нырять с аквалангом; подводный мир у берегов Пембы был восхитительным, снаряжение можно было взять напрокат. Менее затратный вариант – плавать с маской и трубкой. На острове была популярна игра под названием бао, смысл заключается в том, чтобы распределить шестьдесят четыре стручка по тридцати двум мискам, при этом большой акцент делается на изящество и утонченность движений. Непостижимо приятное времяпрепровождение. Или керам, похожая на шашки, пул и хоккей; перебрасывание шайбы друг другу за большим деревянным столом очень весело, хоть и не стоит воспринимать ее слишком серьезно. Шеп всегда испытывал огромное удовлетворение – процесс для него был приятнее результата – от занятий, требующих физической активности: покрасить веранду, что можно было сделать и в следующем сезоне, отремонтировать шкафчик для специй, полки которого совсем расшатались, или починить жестяные контейнеры из Забара, а также – да, Глинис, несмотря на то, что ты считаешь это смешным, – смастерить новый фонтан. Он мог бы научиться мастерить каноэ. На острове было множество таких лодок, называемых мтумбвис, а чтобы выдолбить ее из ствола дерева с помощью лишь самых примитивных инструментов, требовалось уйма времени.

– Но, Шепард, – Глинис прервала его размышления, – по-моему, это очевидно, что все эти годы ты пытался убежать от себя самого.

Господи, опять старая песня. Он устал тратить неимоверное количество сил на то, чтобы выдерживать это снова и снова.

– У меня нет никаких проблем с самим собой. Единственное, что я хочу, – не видеть других людей.

– Например, меня?

– Гну? – Он приподнялся на локте и заставил жену повернуться к нему. – Я никогда в жизни не причислял тебя к другим людям.

Он задержал руку на ее плече, обратив внимание, что его неожиданно нежно прозвучавшие слова произвели впечатление, мышцы ее слегка напряглись. Ведь это все же была Глинис. Ее грудь, обтянутая полупрозрачной тканью ночной сорочки, стала еще меньше, впрочем, она никогда не была большой; соски потемнели, кожа чуть сморщилась, но это все же была ее грудь. Он поцеловал ее. Она ответила ему с той жадностью, которой он мечтал добиться от нее во время их импровизированного ужина.

Шеп всегда чувствовал некоторую вину за то, как он выражал свое влечение. Она физически его привлекала – в этом не было романтики или чего-то возвышенного. Он любил ее такой, какая она есть, особенно обнаженной, и очень боялся, что она могла неправильно это истолковать. Его манила ее талия, переходящая в крутую линию бедра, которую он с удовольствием гладил, опускаясь к темному островку. Он умолял ее не делать эпиляцию в зоне бикини, сохранить контрастные манящие изгибы, тени, ему казалось, что он прикасается к мягкому мху и с трепетом и волнением погружается в волшебный сказочный лес. У нее были длинные ноги и красивые колени. Они привлекли его в самый первый момент их встречи, внутри возникло мучительное желание обладать именно Глинис. Возможно, это можно назвать навязчивой идеей. Ему было стыдно признаться даже самому себе, особенно после развязных шуточек в «Наке», что за все время брака ни одна женщина не вызвала в нем тех же чувств, что его жена. Они бы все равно ему не поверили, а если бы и поверили, то он не вызвал бы у них ничего, кроме жалости, как человек, начисто лишенный воображения и драйва.