Петр Воробьев - Горм, сын Хёрдакнута Страница 51

Хотя скорее наоборот, это просто предостережение, что один муж не может узнать всего, а дальше в тех же речах Один говорит о рунах, о том, как важно умножать знание, и что лучше недожертвовать богам, чем пережертвовать. Может статься, мы имеем дело со сверхъестественным самозванцем – какой-нибудь йотун назвался Одином, и хочет, чтоб все ему поклонялись.

– А может, все проще? Никакого промысла богов, никаких козней йотунов, а взял один бешеной вороной в гузно клюнутый дроттар, да и с ума сдрыстнул? – предположил Горм и отхлебнул вина с соком – к напитку вполне можно было привыкнуть.

– Хотя тогда откуда он вызнал, как молнией Стрелочную башню в Альдейгье на куски разметать? – вспомнила Беляна.

– Тоже верно. Что хуже, Йормунреков дроттар не один такой. У Гнупы был похожий, что яды варил, на рабах их испытывал, и жертвы идолу под деревом повешенных приносил. Вот про что разговор о йотунах мне напомнил, – продолжил Горм, – так это про обличье того истукана. Личина на нем была золотая, вся в крови перемазанная, но сверху на вид лицо как лицо. Оба глаза прикрыты. А вот с усами и бородой что-то странное, не то вместо волос корни, не то косы какие-то, не то вообще щупальца, как у осьминога. На бога непохоже, а вот на йотуна или еще какое чудище – запросто.

– «Щупальца, как у осьминога,» – вполголоса пробубнил себе под нос писец, шустро водя по листу бумаги стилосом.

– Что вы сделали с деревом и истуканом? – спросил Бейнир.

– Воины Годлава и Домослава сперва хотели повесить на крюках тех карлов Гнупы, которых мы до того не перебили. Мы посоветовались с Виги и со Щеней, тот хоть и рыжее трепло, а все-таки Былятин и Крутов ученик, и вот как рассудили. Кто бы жертвами с того дуба ни кормился, нам его новым трупьем питать ни к чему, потому мертвых похоронить, дуб срубить, сжечь, пепел разметать, истукана спалить, личину переплавить, а карлов пощадить, но кто оружие кинул, на семь лет определить служить бывшим рабам. А рабов мы всех отпустили на волю, чем разбираться. Некоторые к родне вернулись в Зверин, в Руян, еще куда, а больше половины так в Слисторпе и осталось, только теперь в карлах. Еще мы решили Слисторп переименовать, чтоб плохая память о Гнупиных делах на будущее тень не кидала.

– Мудро решили. А какое новое имя дали замку?

– Хейдабир, вересковый двор. Там все поля вокруг диким вереском заросли. Может, пчел разведем, не все ж из Альдейгьи мед везти.

– Хорошее имя, ничем не отягощенное, – согласился конунг.

– Только за пчелами следить надо будет, – заметила Беляна. – Вереск много меда дает, но если пчелы на одном вересковом взятке зазимуют, под весну может выйти понос. Вам бы бортника из Альдейгьи зазвать, кто пчелиное слово знает.

– У пчел бывает понос? Кром! – Горм в ужасе отставил кубок, его тут же долила дева, бесшумно объявившаяся как из ниоткуда и снова скрывшаяся в тень – старший Хёрдакнутссон успел заметить только смуглость ее кожи и нарочитую скудность одеяний. – Верю, запросто: проклятье Вонючих Штанов нелегко снимается. Зазовем пчеловеда, зазовем. Нам только тучи полосатых поносных мохнатых задов в небе над Хейдабиром недоставало.

Глава 29

Пиршественный покой, одно из чудес дворца Лимен Мойридио, находился под землей. Его пол был выложен орнаментом из белого мрамора и серого гранита, высокие гранитные столбы, поддерживавшие свод, отделаны полосами стали и слегка просвечивавшим орлецом. В самом своде был прорезан ряд овальных окон, каждое из которых открывалось на тончайшей работы мозаику из смальты. Мозаики были освещены дневным светом, поступавшим вниз через сложное сочетание прямых, выпуклых, и вогнутых серебряных зеркал.

Когда Тира была поменьше, она иногда любила проводить время, лежа на прохладном, вымытом до блеска гранитно-мраморном полу и рассматривая окна, словно ведшие или в эон, предшествовавший нынешнему, или в эон, который еще не пришел. На каждом изображении присутствовало небо, видимое снизу, благостно голубое с белыми облачками. В одном окне, под небом было поле из огромных подсолнухов, склонявшихся по краю овала, и стая птиц. В другом, навстречу облакам гордо устремлялись ввысь башни замка, и над ними летели под широко распростертыми крыльями-парусами черные дромоны. С самого загадочного изображения, вниз смотрели, держась за руки и улыбаясь, молодой мужчина и молодая женщина в одеждах, плотно облегавших их атлетические формы. Магия или искусство, что несли пару по воздушному океану, остались тайной за пределами мозаики.

За одной из стен покоя шел проход в кухню, использовавшийся слугами. Двери между проходом и собственно покоем были сделаны из той же зеркально-мерцающей, тонкой, но совершенно неподвластной времени стали, что и отделка столбов. Что было неизвестно ни слугам, ни тем более вельможам, обедавшим в покое, так это наличие второго прохода за глухой стеной напротив. Каким-то чудом оптики, несколько пластин мрамора в отделке этой стены были прозрачными, причем только в одну сторону. Чуду оптики удачно соответствовало немного более понятное чудо акустики. Все, что говорилось в покое, было прекрасно слышно в проходе через каменные воздуховоды, проходившие под полом.

О скрытом проходе Тире рассказал молодой воин Йеро, чья служба была в основном связана с огнедышащим сифоном на борту одного из последних огнеметных кораблей багряной гегемонии. При дворе Йеро появлялся весьма редко, обычно сопровождая пресбеуса Плагго. Название весьма расплывчатой в смысле обязанностей, но очень уважаемой должности благообразного и несогбенного временем старца происходило из древних времен и одновременно обозначало «старик» и «посланник.» Правда, со сравнительно недавних пор, Йеро сам зачастил во дворец, находя прекрасно обоснованный повод для каждого посещения, обычно связанный с прагматическими материями, например, с закупкой канатов, смолы, и дров для сифонофора. Дела часто находили его в одном и том же покое с мегалеей, так что ему удавалось бросить на нее восторженный взгляд, а иногда и перемолвиться несколькими словами. Сказать, что Йеро влюбился в Тиру, было бы и слишком очевидно, и не совсем правильно. Скорее, он ее боготворил, при этом не делая из поклонения никакой тайны и находясь в полной уверенности, что и весь остальной мир должен следовать его примеру. Для Тиры, этот вялотекущий апофеоз[83] был не столько лестен, сколько слегка утомителен, но Йеро можно было многое простить за его охоту делиться отличным знанием катакомб. Последнее включало хитрость доступа к безупречно потрясающему лазу (в некоторых местах по нему можно было пробраться только на четвереньках), соединявшему дворцовые бани с маяком на острове у входа в залив Мойридио.

Проход к пиршественному покою был сильно короче, и начинался за рядом бочек в винном погребе. Он продолжался и за пределы дворца, но дверь была заперта, судя по толстому слою пыли на мраморном полу, весьма давно. Так или иначе, Тира стояла у одной из необъяснимо прозрачных мраморных плит и слушала разговор диэксагога с очень богатым и очень диким торговцем с дальнего северо-востока, только что обогнувшим материк морским путем и собиравшимся в обратный путь вверх по рекам на родину, где посреди лета по заснеженным улицам городов бродили пьяные белые медведи, обученные играть на дикозвучащих варварских арфах, называемых «гнусли,» или что-то вроде этого. Имя торговца было «Сотко Скотинич.» Он принадлежал к племени варваров, прозванных «устричи,» скорее всего, за бессмысленную кровожадность и трагическое отсутствие вкуса в одежде. Дикость Сотко неоспоримо вопияла – его нижние конечности были облачены в штаны в мелкую полоску, грубо не то сплетенные, не то вообще свалянные из овечьей шерсти или еще какой-нибудь мерзости. Штаны были заправлены в высокие сапоги безобразно рыжего цвета. Предосудительно короткая туника, похоже, тоже из шерсти, да еще зачем-то с рукавами, спустя рукава прошитыми золотым шитьем, была подпоясана широким кожаным кушаком, безвкусно отделанным слишком большим количеством золота. Самую маленькую из десятков безобразных золотых побрякушек на этом кушаке можно было запросто выменять на белый хитон из лучшего шелка и пару отличных сандалий с бронзовыми застежками или мягких открытых туфель с сафьяновым верхом.

Тира, конечно, могла бы войти в покой и сама расспросить торговца о его путешествиях, но он не рассказал бы ей и трети того, что уже наболтал наместнику. Оставалось посетовать на то, что наследница багряной гегемонии утратила способность спрятаться на виду – наоборот, стоило Тире войти в помещение, все глаза обращались к ней. Также оставалось порадоваться, что у багряной гегемонии еще остались бескорыстные приверженцы, помнящие, где вход в какой ход.

Несмотря на жуткую одежду и неопрятную бороду, росшую чуть ли не от глаз, варвар мог вполне сносно изъясниться на языке гегемонии, хотя норовил переврать все имена и географические названия, порой до неузнаваемости, называя Кефалодион «Гафлудин,» а Хермонассу вообще «Самкуш.» Путь Сотко из Янтарного моря в Пурпурное, если верить его рассказу, изобиловал схватками с морскими чудовищами, битвами и братанием с местными тиранами и разбойниками, трудноотличимыми друг от друга, а также игрой на «гнуслях,» ведшей к соблазнению большого количества жен и дев (которые, можно полагать, были готовы на все, только чтоб Сотко перестал играть). По дороге, Сотко смачно и ретиво собирал слухи, касавшиеся того или иного тирана и его супруг, наложниц, отроков-виночерпиев, кобыл, верблюдиц, и так далее. Наместник находил пересказ этих слухов весьма занимательным, и время от времени даже записывал имена и подробности.