Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum Страница 59

Все только и видели, что её новый ухарь только и делает, что валяется на диване и проявляет недвусмысленные нескромные поползновения. Я так делал, дорогие, не потому, что я гад, а вследствие объективных, ими же и причинённых причин: я благородно освобождал им кухню, дабы они могли поговорить о своём, о девичьем («Ты хорошо подумала? Ну, это сейчас, а потом? Ведь вас уже столько связывает» и т. п.), но когда они всё равно приходили ко мне (типа под предлогом: «А у Лёши как дела?») и тут же начинали то же самое, через каждое слово поминая: Толя да Толя… Они агитировали её почти в открытую, а я почему-то был уверен, что одним своим видом смогу всей этой подрывной деятельности противостоять. Вот я просто беру её за шею — и она уже должна чувствовать и понимать всё — что называется «почувствуй разницу!». Я не встревал в их разговоры, не противоречил и вообще вёл себя крайне корректно. Как ни странно, она тоже — кажется, даже чувствовала и понимала. Но не успевали они выйти, как я принимался за своё, словно пытаясь наверстать упущенное:

Сколько блядть в твой образ светлыйвылил спермы я заветнойстолько муза в ротик мерзкийвылью спермы я недетской!

Мне было неплохо, я очень старался пользоваться своим положением, которое, можно сказать, было уникально. Повторяю, дорогие: это для нормальных людей нормально жить в нормальной обстановке, пользоваться ватерклозетом, купаться в ванной, регулярно обедать, принимать гостей, болтать по телефону, лупиться в ящичек, спать на диване с кем-нибудь тёплым под боком, всегда знать, что тебя кто-то «любит», тебе «принадлежит» и с особым удовольствием поёбывать ему мозги. Я же, как вы знаете, всегда отчего-то был этого лишён. Но главная суть происходящего была, конечно же, не в этом, а в Эльмире — что это именно она, та же самая — то есть, как вы поняли, чистой воды реваншизм. С другой стороны, мне самому было интересно, сколько я продержусь. Иной раз странная улыбка появлялась на устах моих, в словах проскальзывал некий неожиданный цинизм — я сам что называется «не верил своему счастью». А ещё — с третьей стороны — меня тоже уже начинал подтачивать вопрос что будет потом — если всё будет хорошо, я буду очень стараться, она в меня совсем влюбится, совсем привыкнет и что же — мне на ней жениться?! Если же другое — то опять начнётся старая система, если не хуже; опять начнёт колоться, и всё-это у меня на глазах (о, это страшно — я этого больше не вынесу!), всё пойдёт под откос, и чего доброго, вообще сдохнет… Или вернётся к своему Толечке, а Лёшечке — большой привет (если ещё не пинка под зад в самом прямом смысле) — сие тоже почему-то зело обидно. Когда мы целовались, сплетались, и нам было хорошо, и всё было хорошо, всё-таки где-то на периферии сознания маячили подобные приземлённо-человеческие мыслишки — у неё, я уверен, тоже. Ответом у неё на это, я думаю, было не знаю. У меня тоже; в конце концов, на то Бог есть — если Он, конечно, есть… Моя задача — просто вести себя достойно, и я постараюсь. Помогаю я ей искренне — не из-за её квартиры, не из-за того, что с ней сплю, а потому что не могу бросить человека, и тем более её — никогда не брошу… К тому же, какая у меня альтернатива — мультимедиа, берлага, курятьник, etc.? Одиночество, депрессия, пьянство — а здесь я её от этого удерживаю.

Наши с ней разговоры, в которых постоянно фигурировали такие слова и выражения как «любовь», «должна быть любовь», «чувства» и «хоть какие-то чувства» продолжались, и ей весьма нравились. Во мне они производили неоднозначные волнения, поскольку она всегда сбивалась на образ Толи, бесчувственного самодура. Стоит с ним заговорить о чём-то подобном, как он взрывается и начинает орать, что всё это бред, что ему уж тридцать лет, что ей тоже, что не хрена смотреть книжки и читать фильмы, а надо жить реальной жизнью, что он работает, вкалывает как папа Карло, а она целый день прохлаждается, не может по-нормальному жрать сварить, а подавая эту хуйню ещё и заводит пластинку про какие-то чувства! Облегчив душу, она, видимо, ждёт моего горячего одобрения. Я говорю: «Полностью с ним согласен». Зачем же, зачем же, расходится она, тогда вообще вместе жить — чтобы было что пожрать и с кем поебаться?! В конце фразы голос её срывается, она вот-вот заплачет… Слова её (несмотря на некий, может быть и невольный, намёк на меня) звучат для меня, как бальзам и соль на раны! Я подхожу к ней, обнимаю её, глажу по лицу, по головке, целую. «Эх ты… — ю, ю, факен литтол трэшин кричар! — твоими бы устами да мёд пить — на кой тебе вообще сдался этот Толя?!» — зачем всё-это было — ах, если бы этого вообще не было! Иногда она начинала меня упрекать, что я такой же, иногда принималась на все лады теребить, что я совсем не такой, что со мной так хорошо говорить. Обобщение, что все мужики одинаковые — грубые, и конкретика: он не понимает, что мне вообще надо… — я отвечаю: «Я отлично знаю, что тебе надо, дорогая: героин ты не получишь, а выебать я тебя прямо сейчас так выебу, что ты забудешь и про героин!» и шутки ради даже тащу её, брыкающуюся, на диван, где она тут же вырывается и убегает обратно. На похвалы я отвечаю, что «Я всегда был таким, а вот ты… И вообще «любовь» и «чувства» и трижды тобой помянутые никогда-тебе-им-не-подаренные цветы — это всё мишура — я могу ничего не говорить и ничего не дарить, но ты должна думать о себе — как ты себя ведёшь, как ты себя чувствуешь… — однако, кажется, я не так выразился… кажется, ты ничего не поняла». — «Поняла! — горячо протестует она, — я всё поняла! — и в подтвержденье добавляет: — Прости меня, Лёшь, что я так к тебе относилась, ладно? Теперь всё будет по-другому». За это я её, конечно, тоже целую и уже «с серьёзными намерениями» — обняв за талию и как ходули передвигая ее ноги своими — транспортирую в сторону дивана…

Всегда такую идиллию нарушает телефонный звонок — звонит Толя, плачется, требует свидания, или угрожает, или требует вернуть ему набор разделочных досок (который «она в глаза не видела»), звонит Кроткович, выпытывает, чем занимаемся, и читает нотации (его кликуха Псих уже не катит — фамилия куда как удобнее), звонит Шрек и набивается в гости, звонит мамочка («Это вообще дура тупорылая ещё та») — Лёшечке тут же жестом приказывают хранить гробовое молчание, и он почему-то послушно выполняет. По крайней мере, хоть слышно, о чём речь…

Она врёт всем безбожно — легко и не краснея — ну прямо не Элька-Зельцер, а маленькая прилежная девочка — каждый вечер сидит дома и учит уроки! Довольно часто стал названивать некий «сосед» — по её словам, с просьбой добавить и взять плана. Я понял, что её старая местная наркобратва, видимо, прознала про её вновь обретённый фри-лайф и жаждет возвращения активистки в свои нестройные ряды. Я не знал, что делать — не читать же ей мораль: учи уроки, доча, а наркотики — это бяка. Потом явились и другие, явно из этой же серии — и я, коему не велено было отвечать на звонки дабы не наткнуться на Толю или маму (наверно, мы оба боялись этого — и это, как вы понимаете, нам не плюс), на нагловатый вопрос ответил: «Хуй в пальто!».

18.

Я был с ней всегда — она как будто боялась хотя бы на мгновение меня от себя отпустить или остаться одна (это же моя фишка!) — поэтому получил допуск не только к дивану, ТВ и к ней самой одновременно, но и в святая святых — в ванную, когда она была там. Писать при мне она стесняется — где уж там что-нибудь показать! Но я не ухожу, убеждаю ее словом и действием, собственным примером — едва попадаю куда надо мощной струёй из моего эрегированного — она смеётся и злится… Она, конечно, особо меня не приглашает — напустив воды, зайдя, закрывается, но я её преследую — тут же стучусь, похотливо уть-утькая.

Картина, которую я увидел и видел потом столько раз, поразила и возбудила меня, пожалуй, сильней чем если бы она писала стоя… Она сидит в ванне, розово-распаренная, с шальными глазами и мокрыми волосами и чистит зубы — воду она прихлёбывает прямо из ванны и туда же сплёвывает обильную пену. Дебильненько улыбается, весь ротик и подбородок в пене, трёт с такой силой и яростью, что меня раздражает звук и становится больно за неё. «Кайф, ка-айф!» — с щёткой за щекой причитает она, показывая ручкой горсть пены с заливкой крови. Я говорю, что всё-таки она извращенка не хуже меня и должна быть наказана. Она улыбается, орудуя щёткой, отплёвываясь, полоща рот, гаргакая горлом. Это уж совсем невыносимо, и я, зачем-то заперев дверь, сбрасываю свои одежды…

Пару раз она, словно совсем маленькая, полубессознательная девчушка, предложила мне тоже чистить зубы — как будто в этом-то и есть весь смысл и кайф бытия! Я сказал, что привык это делать один, не в ванне, и к тому же своей щёткой. Кстати, дочь моя, не эту ли щёточку я видел… — в смысле ты чистила ей зубы ещё когда жила с ним? «Ну и что?» — по-детски изумилась она. Пришлось мне купить нам новые.