Джон Кинг - Тюрьма (The Prison House) Страница 6

Те же два надзирателя, которые привели меня в эту часовню, ведут меня по коридорам, через двери и ворота, в самый центр тюрьмы. Мое сердце лихорадочно колотится, и на меня накатывает невероятное облегчение, перерастающее в восторг, по моему телу разливается экстаз, и это значит, что я люблю этих людей, я трижды счастлив, что они не насильники. И мы проходим мимо других осужденных и надзирателей, из офиса выходят двое в ладных костюмах, несколько обитателей тюрьмы смотрят на меня, но, по большому счету, без интереса. Это портовый город, перекресток для таких странников, как я, так что здесь должны быть и другие иностранцы. Люди, с которыми я смогу поговорить и найти общие темы. Здесь должны быть люди, которые знают мой язык. Должны быть. Мы входим на склад, и меня накрывает одиночество, и человек, заведующий складом, передает мне одеяло, пластмассовую миску, кружку и ложку. Он слушает одного из надзирателей, смотрит на меня и смеется.

Мы продолжаем наш путь, прибываем на маленький пятачок с глухими стальными воротами, вмонтированными в стены. Надзиратели и доверенные столпились вокруг со скучным видом. В дальнем углу – сарай, перед ним стоит араб, пластиковый стол и три стула; и трое мужчин пьют кофе, сигаретный дым взмывает вверх, к белейшей штукатурке и плотной колючей проволоке. На этом пятачке нет ничего, кроме сарая, обложенного по кругу камнями, искрится огонь, сарай выкрашен зеленой краской с красными вкраплениями, а внутри него стоят два глиняных котла и тропические растения. Безумное зрелище. Как будто на ближневосточном базаре. Карибский колорит. Маленькие картонки испещрены рукописными символами, а над открытым окном сарая черной краской начертано – Оазис. И я смеюсь. Несмотря на все, я действительно смеюсь, проходя в открытые передо мной ворота, и надзиратели злятся на меня. Ворота захлопываются за моей спиной. Я прекращаю смеяться и осматриваю двор, теперь у меня начнется совсем другая жизнь.

Два дня назад я сидел на стуле в баре, пил холодное пиво и болтал с хорошенькой и сладко пахнущей женщиной, жажда деятельности угасала во мне, я был счастлив уже тем, что я живу. В десяти коротких минутах ходьбы от станции ты найдешь комнату в отеле, и это дешево, это в центре, и здесь чище, чем в большинстве мест, в которых я побывал. В конце коридора есть душ с горячей водой, и вот я соскреб с себя долгое ночное путешествие на поезде и выхожу прогуляться по улицам нового города; иду, наконец останавливаюсь у кафе, чтобы выпить горячего шоколада и покушать сладких пирожных, прозрачные пирожные, пропитанные медом и посыпанные миндалем. Я сижу один, вокруг меня люди, занятые своей жизнью, они торопятся на работу и в школу и ругаются с теми, кого любят. А я живу своей жизнью. Следуя за солнцем, я путешествую от северных огней к южным закатам, дохожу до края этого мира и раздумываю, в какую сторону повернуть. Я делаю то, что делают скитальцы. Сплю днем и бодрствую ночами.

Бар, в котором я сижу, теплый и гостеприимный, в углу горит газ, местные обитатели сдержанны, но дружелюбны. В этом городе, с его портом и железнодорожным узлом, люди привыкли к незнакомцам. На улице завывает ветер, косой дождь стучит по окну, смешавшись, горячий и холодный воздух затуманивают стекло. Старики играют в домино за мраморным столиком, стучат костями и щелкают своими четками, похожими на бусины, кудахчут, ударяя ими по шатким стульям, и все они без исключения седовласые и одеты в черное. Они пьют лимонад и кофе, а более молодые предпочитают пиво. В баре сидят три женщины, они увлечены своими сплетнями, отставив недопитые стаканы и переполненную пепельницу. Две из них – молодые и тонкие, а старшая – круглощекая и пышнотелая. Кажется, никто из мужчин их не замечает.

Еда манит меня больше, чем любовь, я обливаюсь слюной, глядя на этот праздник вкуса на прилавке, смотрю на девчоночьи юбки с разрезами и на низкий вырез блузки их более опытной подруги, перевожу взгляд на вяленую рыбу и картофельные чипсы, баклажаны и грибы, украшенные зубчиками чеснока и политые оливковым маслом, на восковые перцы и гору плоского хлеба, всевозможные бобы, и сыры, и мясные нарезки. Мой рот увлажняется, и я запиваю этот последний соблазн глотком пива. Женщина, с которой я разговариваю, считает, что в таком заведении ты можешь сидеть в углу и напиваться до смерти, провести десять лет за пьянством, и тебя даже не заметят. Вероятно, она права. Часы над баром сломаны, и никто никогда не знает, который час, а потому никто не знает, когда наступит пора уходить.

Она говорит мне свое имя, и этот звук меняется и искажается, но оно звучит примерно как Марианн, так что я с умным видом киваю и смеюсь, говорю ей, что она, если хочет, может называть меня Робин Гудом, что мы можем сбежать из дома в леса и играть среди деревьев, грабить богачей и отдавать их богатство бедным, бороться за их права, и тогда в глазах народа мы станем героями. Кажется, она в недоумении, пытается перевести мои слова, похоже, она расстроена, она внимательно заглядывает в мои глаза и терзает меня этим, а потом улыбается. Я чувствую, как будто выдержал экзамен. Я горжусь тем, что она поняла – ей нечего бояться. Но неожиданно она становится серьезной и очень медленно качает головой: «Я не свободный боец вне закона, я не преступница, я только жертва». Повисает отвратительная тишина, и я пытаюсь понять, что бы это значило, и думаю, что бы ободряющего сказать ей, и тут она улыбается и начинает долго рассказывать, что она работает в отеле у порта, перестилает кровати и моет ванные, иногда помогает на кухне, и я киваю и осознаю, что я был прав, эта женщина действительно Девица Марианна.

В отличие от героини истории, у этой Марианн короткие волосы, хотя совсем недавно они казались мне длиннее, а ее мягкое коричневое пальто оказывается на самом деле поддельной леопардовой шкурой. Ее духи пахнут сильнее, а ее карие глаза затемняются. Она напоминает мне Району. Фактически она просто размытый образ маленькой сладкой Рамоны, она указывает на вереницу почтовых открыток, втиснутых за зеркало за баром, и я пытаюсь сфокусировать взгляд, видение плывет, смежаясь белыми пляжами и зелеными джунглями, за которыми проступает река Ганга и гаснущая улыбка техасского рейнджера. Района толкает меня локтем, и я понимаю, что она показывает не на почтовые открытки, а на наши отражения, она взмахивает рукой, и я снова вижу улыбающегося себя, но я кажусь себе другим, каким-то более старым; и, глядя на человека напротив, я тщетно пытаюсь узнать его и узнаю романтическую историю скитальца, странствующего студента и джентльмена дороги, прошедшего мириады путей этого мира. Я узнаю – или представляю – обожающие глаза Районы, представляю, как она, маленькая девочка, сидит за школьной партой, вырастает и идет своим путем.

Марианн ждет, когда прибудет ее корабль, а он должен прибыть в любой момент. Мне хочется напомнить ей, что Робин Гуд живет в дремучем лесу, а не в пустотах морских, но догадываюсь, что она не поймет. Когда корабль причалит, ей позвонит сюда приятель из отеля. Чтобы подтвердить правдивость своих слов, она кивает в сторону телефона за баром. И у нее будет уйма времени, чтобы пройти по набережной и встретить своего героя на берегу. Капитан корабля обещал ей показать весь мир, и она заикается, я нервничаю, очень нервничаю, думаю о том, как она переведет свои мысли на английский, она убеждает меня, что взволнована, очень взволнована. Ее капитан добр и великодушен и хочет, чтобы она ждала его возвращения. Для него это важно. Он обещал взять ее на Бали, и там они поженятся. Она всегда мечтала побывать на этой райском острове. Она хотела туда с тех пор, как себя помнит. Она спрашивает меня, бывал ли я когда-нибудь на Бали, но я качаю головой , Рамона теребит свою сумочку, сияющий красный пластик, в котором, сверкая, отражаются лампы над баром. Будучи девушкой, она прочитала все о рае в каком-то журнале, и я киваю, я точно знаю, о чем она, и мне неожиданно становится хорошо оттого, что я с человеком, которого знаю много лет. Она объясняет в мельчайших подробностях как балийцы вырезают деревянные маски и раскрашивают их, вырисовывая всех своих богов и демонов, которые смеются и хмурятся, и напоминают ей обо всех тех историях, которые она слышала, и ее самая большая мечта вот-вот сбудется. Я смотрю, как движутся ее красные губы, и мне хочется предостеречь ее, может быть, она слишком многого ожидает, но я не произношу ни слова. И Марианн, к моему удивлению, пьяна, начинает пропускать слова, рассказывать мне о другом месте, в котором она всегда мечтала побывать.

Три года назад она работала в Париже. Она дергает молнию своей мрачной сумки, металл скрипит, ее ногти гнутся, и кажется, что сейчас треснут. Она вздыхает, наклоняется ко мне и шепчет, как она работала в отеле днями и танцевала ночами, и однажды, ранним утром, ее изнасиловал человек, который купил ей выпить и подумал, что купил ее самое. Я не хочу этого слышать, но она все равно мне рассказывает, мне плохо, я чувствую себя виноватым за то, что я мужчина. Ее насильник был гастарбайтером, как и она, а она была пьяна и не могла пойти в полицию, она плохо знала французский, и ее насильник сбежал, а ее братья прислали ей денег на дорогу домой, хотя она никогда не сообщала своей семье о том, что случилось. В ее глазах стоят слезы, но она не плачет. Мы оба делаем глоток.