Алексей Шепелев - Maxximum Exxtremum Страница 75

Немного поколебавшись, я осторожно беру с полки стакан и тут же замираю: ополаскивать его под краном или нет? Вспоминаю, что свой ополоснул, и она вроде видела это и ничего не сказала.

Едва я успел это сделать, она заорала: «Нахуя ты намочил стакан?!»

Потом: не так налил и не столько… Короче, она даже пиво не хочет со мной пить и, наложив себе картошки, уходит.

Я сижу, боясь лишний раз пошевелиться, и планомерно уничтожаю доставшуюся мне одному баклажку.

Через десять минут приходит.

— Чё сидишь — пойдём туда.

— Я же тебе буду мешать смотреть телевизор.

— Блять, ну сиди! Только свет здесь жжёшь!

Она уходит, я встаю, выключаю свет и возвращаюсь к пиву (уж стакан-то я мимо рта не пронесу!)

Через десять минут.

— Ну блять, и долбоёб. Иди, блять, отсюда. Ну Лёшь, пойдём!

Волшебное слово действует и здесь.

В комнате: лежит, смотрит ТВ, попивает чай с вареньем (я ассистирую); я сижу, сгорбившись-притаившись на самом краешке второго дивана. Сова кружится у меня над головой, и я, стиснув зубы, думаю: сколько я, интересно, выдержу?..

— Ну приляг ты — хуль ты сидишь над душой — сову пугаешь!

Скромно отказываюсь, сижу молчу, воздерживаюсь от комментариев, какое бы говно она не смотрела — и это не поза, а настоящая боязнь, полное — хоть и скрепя сердце и скрипя зубами — смирение.

Через пятьдесят минут она оценила моё смирение и сама идёт на долгожданное примирение:

— Ну Лёшь, приляг что ль ко мне.

Я как могу осторожно пристраиваюсь ей под бочок.

— Только осторожно, и не вздумай шалить! — всё-таки чтоб жизнь не казалась мёдом, предупреждает она.

Лежу, почти не шевелясь, поглаживая её руку — всё уже затекло, но всё равно, только подаю ей сигареты, зажигалку и пепельницу. Она курит, оставляет мне — очень мало и просит убрать пепельницу. Я ставлю её на столик рядом с диваном и вновь благоговейно замираю…

Наконец-то решаюсь высказать своё сокровенное желание — может сходить взять ещё выпить? (сокровенное желание тут, конечно, спать с ней и не просто так — а сие может спасти только выпивка). Она, конечно, сразу объявляет, что не пойдёт и денег у неё нет. Я, конечно, беру всё на себя.

— Только быстрей, Лёшь, а то уж поздно!

Но только я делаю первое движение встать…

— Только не свали пепельницу!

… и всё содержимое банки уже на полу.

Она взрывается. Я иду за веником.

— Ты всё делаешь через жопу!

— Ну да.

— Хуль да?! Кобылия манда!

— Я больше не буду тебя целовать, доченька — тебе надо рот прополоскать стиральным порошком, — жалкая попытка пошутить всегда добивает её.

— Доченька — хуёченька! Хуй тебе в рот, идиот!

— Да ты поэт!

— Да пошёл ты на хуй вообще.

— Мне уйти?

— Пиздуй на хуй.

Первые разы я уходил. Потом нет — поздно, на чём ехать? И что делать одному в мультимедиа (тем более все харчи и деньги уже заложены здесь), и главное — я всё равно хочу её, хочу с ней, не могу без неё (не подкаблучник я, а тяжёлый случай).

— Любовная лодка разбилась о бык, — говорю я, вздыхая, садясь на корточки, опускаясь на колени около неё… — ради примирения (понятно, что оно невозможно сегодня 200 %) я готов на всё… — Эля, Элечка…

— Бык — это ты! (Она не раз говорила о моём бычьем эгоизме — но в чём он проявляется, так и не удосужилась объяснить.)

34.

Поутру Танечка вставать не собиралась, мне тоже было очень хорошо лежать на её мягкой груди, вдыхая её особый, уже такой привычный, аромат и гладя её жестковатые брови, и очень нехорошо вообще — куда там вставать! Но тут я вспомнил, что именно сегодня именно мне надо идти — обсуждают именно меня. Когда я шёл по коридору, никого не встретил — вообще была странная тишина — если не считать звуков мирного храпа, вяло сочившихся из-за каждой двери. Рясов сам еле встал, а я, присев на кровать, чтобы переобуться, чуть не уснул. Муторность и сушнячина были невыносимы — но — о чудо! — у меня на тумбочке стояла двухлитровая бутыль «Спрайта»! Факт её возникновения не установлен и по сей день, но без неё я бы точно сдох — вместе с ней, постоянно отглатывая и брутально вздыхая, я отправился в столовую (там никого не было), потом искать народ в бар — за столиком одиноко сидел Данила и хлебал чай — перед ним девять пустых чашек и кучка сахару — увидев меня, он отвернулся, но потом скрепился и послал меня в… аудиторию…

Кое-кто всё-таки припёрся. Начали нахваливать так, что мне, уже на уровне рефлекса привыкшему от людей «с приличными лицами» слышать исключительно опохабления, стало некомфортно, чуть ли не стыдно. Ну уж теперь точно я насос, я! — радовался я, каждую минуту всячески вздыхая и приглатывая из баттла, то снимая кофту и рубашку и отирая со лба пот майкой, то одевая всё-это, застёгивая на все пуговицы и явно сотрясаясь от озноба… Я едва мог сидеть и существовать, и ничего не мог сделать, чтобы скрыть своё агрегатное состояние. Когда Кабаков определил сюжетную линию девочек как «похмельные кошмары пьяного Шепелёва», все, будто того и ждавшие, удохли. Как ни странно, я поразился, что многие хорошо знают и понимают мой текст — Юля, Марьяна, Витя, Таня (пришла всё же). Как и подобает, небольшая пикировочка с основным своим конкурентом — подчёркнуто безыскусный, устало-равнодушный, лишённый всякой афористичности и артистичности Рясов (длинные волосы в хвостик, очки), и публичная скотина ОШ, знающая кроме двух вышеупомянутых, ещё букву Я. «Сначала про девочек, и потом опять про девочек — это уже как-то неинтересно…» — вяло резюмировал автор романа «Три ада», на что я резво ответил ему, что ензык его вражеский какой-то, как плохой перевод всей этой дребедени, что и так задолбала своими злыми цветами-цитатами. А вот Кирильченко высказал совсем ни для кого не очевидную (даже для меня!) мысль, что «Echo» не в последнюю очередь роман о мужской дружбе — в отличие от тотального большинства авторов, выдвигающих из серости мёртво-картонного мира напитанного ядом героя-индивидуалиста, у меня «сообщество живых персонажей, причём довольно гуманистических» — вот вам!

Кульминация, иллюминация — церемония вручения в Музее Пушкина. Радзинский не приехал, Швыдкой тоже (говорят, в том году его расцеловал Данила), остальные на месте, в том числе и наши телевизионщики, устроившие в ночи такой «беспредел» с гашишем и коньяком, что у наших юных талантов, особенно девушек, не хватает таланту его мне описать. И вот — ату его! — рожа Долгова за стеклом стен и дверей, где холодно и невзрачно. Я его впускаю, Таня выходит его обнимать, даже целует…

Приезд Алёши связал всё воедино — я сразу вспомнил, кто такой я, кто такая Таня и что она с Даней, с Алёшей, с Серёжей, etc., а меня завтра ждёт Тамбов, где ждёт меня не громкая слава и верная подруга, а лишь только сегрегат Санич со своим (моим) самогоном да непутёвый Зельцер, которая, очень возможно, меня не ждёт. Плащаничка была уже навеселе и, несмотря на то, что по рядам как раз начали разносить шампанское, протягивала откупоренную бутыль очень хуёвого тамбовского портвейна — при том он весело поведал, что в поезде обожрался с какими-то удодами и даже зачем-то стырил у них бутылку пива, а я ему неправильно указал метро, и он пошёл пешком, но очень его припёрло в уборную — и он, изнемогая и всё проклиная, вдруг увидел Прям Напротив Храма Христа Спасителя (эту деталь он особенно форсированно подчёркивал) какой-то детский теремок, в оный и навалил (благо туалетная бумага завсегда с собой) и на радостях решил даже выпить по пути — а вообще у него ещё с собой бутылка, яйцо и два мандарина! Я пригубил шампанского, но мне оно показалось как раз портвейном за 28 рэ. Алёша, видно заметив это, сказал, чтобы я не отчаивался, ведь дома меня ждёт встреча с Бетиным (я договорился) и вообще широкая рекламная кампания (судя по всему) и Зельцер тоже передаёт свой пламенный (извини, лучше передам его Тане)…

«Ассак, тифуб…» — слаженно бормоча это, роимся с Алёшей по залу, будто показывая своего рода домашнее задание, веселя народ — многие стали догонять, кому мы подражаем (Абырвалг!) и что нас интересует, грубо говоря, не какая-то там лит-ра, а касса и буфет.

Я и не думал особо отчаиваться. Повстречал я наконец своего издателя Базарова. Он опять развернул свои сухофрукты (Завязи Наших Барышей) — в виде контракта. Читай, говорит. Я принял руками дрожащими ангажемент сей и кое-как различил на нем только выделенные чёрным вожделенные числительные — 10. 000 и 1.000. Я очень хотел есть (целый день нежрамши), выпить (сушняк) и Таню к себе в номер — но понимал уже, что всё-это стремительно уплывает в известную сторону (не мальчик уже и не хочу в ваш сраный волчачий Тамбов!)… Я риторически напомнил, что мне было обещано две тыщи, а не одна, на что Базаров сказал, что всё воздастся тиражами, а возникшие, как улыбка кота, улыбки Кононова и Шаргунова подтвердили, что «все так получают». «Но если уж Вы настаиваете… — глубоко вздохнув, сказал издатель, убирая договор, и добавляя жалобно: — Я же специально из-за Вас ехал…» И как бы невзначай извлёк из кармана аванс и чуть-чуть похрустел им…